Не уйдешь далеко, господи… Рассказы

Казалось, что все получится. И не будет тогда этого стыда, теплого и вязкого, плотно обхватившего со спины за плечи своими огромными мягкими ручищами.

Он вышел из комнатки и пошел к выходу. Шел на свет – июньская ночь была короткой, и даже маленькая свечка не могла затмить голубоватый прямоугольник дверного проема.

Вот он, выход.

Оказавшись на улице, он глубоко вздохнул и пошел к спавшему дому. Его накрыла сильная уверенность в том, что он все сделал правильно. Теперь бояться ему нечего, все решилось само собой.

А он-то, дурак, волновался, потел, слов не находил…

И, подходя к дому, Илья Никодимыч широко улыбнулся. Искренне, по-детски и ни о чем не сожалея. Такой улыбкой, какие бывают тогда, когда громадная пустота кругом, когда отказывают все органы, когда продано все до последней самой крохотной пылинки, которую называют иногда надеждой.

Удар случился через две недели после отъезда сына. Илья Никодимыч был тогда, слава богу, в доме, а не на улице.

Вызванный врач сказал, что идеальными для него теперь будут две вещи.

Внуки и покой. Но так как первое полностью исключает второе, то на все воля божья, но вообще-то сердце у него сильное. Поэтому опасаться нечего, а потом, глядишь, пациент даже в чем-то и восстановится.

Свадьба дочери состоялась осенью. Илья Никодимыч узнал только, что жених молод, не нищ и живет далеко от их имения. Фамилию не вспомнил, но, как сказал врач, такое вполне возможно. И Илье Никодимычу почему-то было все равно, что и как будет дальше.

Как отрезало. Заправляла всем теперь его жена. Бывшая московская барышня прекрасного воспитания, влюбившаяся без памяти в молодого провинциала Илюшу, она бросила все и отправилась с ним в деревню, где и прожила более двадцати лет, все еще любя своего мужа, всегда разного, но всегда ей нужного.

Илья Никодимыч наблюдал за торжественными приготовлениями через открытое окно, лежа в супружеской спальне. Так и молодых благословлял, не поднимаясь. Они опустились на колени около постели, выслушали напутствие, поцеловали икону, как велела мать, и – в разгуляево.

А он даже не улыбнулся, потому что не очень понимал, что происходит.

Он стал много думать. О том, о чем еще помнил. Это не так трудно было сделать, потому что много говорить он не мог, и большую часть времени находился в одиночестве. Он вдруг очень пожалел о том, что не может читать, хоть всегда считал чтение чем-то праздным и вовсе ненужным.