Гоблин

Отнести рюкзак в комнату и разобрать там тетради и учебники можно и позже, всё потом.

Тома отправилась по узкому коридору к ванной комнате: к тёплой воде, жидкому мылу, сухому полотенцу. Наглый жёлтый луч прочертил мягкую полосу на полу перед ванной. Шторы на кухне были задёрнуты с утра – и от жары, и чтобы в окно никто не заглядывал, а то ведь у прохожих это первое дело – заглядывать людям в окна, смотреть, что дома никого нет, и тогда уже обкрадывать. За это всё можно было быть спокойной – сквозь теневую штору точно ничего не было видно, а сквозь тюлевую – вряд ли, совсем уж крохотный оставался просвет.

Солнечный луч подтверждал это своей скромной шириной. Слева от просвета занавесок гудел и громыхал холодильник, половину мощности, как обычно, тратя на холод, другую – на разнородный шум. Справа от просвета занавесок стоял деревянный стул. На стуле кто-то сидел.

Язык Томы словно прилип к нёбу, пальцы сжались, сминая несчастные гольфы. Тело налилось таким мраморным холодом и твёрдостью, что Тома тут же забыла, что когда-либо в жизни могла шевелиться.

Она чувствовала, что вот-вот разревётся, но этого не случилось. Не от большой смелости, а совсем наоборот: ей было люто страшно. Сидящий справа от луча явно понимал, какое впечатление произвёл, и это его устраивало.

– Руки всё-таки вымой, а потом приходи сюда. – проговорил он. – Только дверь не закрывай, иначе я её открою, и убью тебя.

Тома ничего не ответила – ни говорящему, ни себе самой, а повернулась на негнущихся ногах, и вошла в ванную комнату.

– Свет включи. – подсказали из кухни. Тома так и сделала, пошарив вдоль дверного косяка рукой – совершенно деревянной, будто уже не своей.

Она ощущала каждый миллиметр своей кожи, каждый шов на белье, каждый вздыбившийся на теле волосок, себя привычную не ощущая уже совсем. Не могло быть того, что сейчас происходило, не бывает такого. Из овального зеркала на неё смотрело девчачье лицо – и её лицо было, и чужое совсем. И без того большие глаза стали круглее круглого, сверкая непролившимися слезами, лицо – бело-красное, но совсем не «кровь с молоком», как в сказках, ну разве что кровь накапала в молоко кривыми осьминожьими каплями.

Рот растянулся в жутком оскале, губы дрожали. Тома была уверена, что ещё чуть-чуть, совсем чуть-чуть, и этот её рот, это горло, пока ещё окаменевшее, издадут такой дикий крик, которого ни её квартира, ни весь девятиэтажный дом, которого и сама Вселенная с момента сотворения никогда не слышала.

– Только не ори.