Ласточ…ка

Ласточ...ка

Маша Трауб

«Ласточ…ка» – семейный роман. История любви, ненависти и – надежды. Отчаянной надежды на то, что еще не поздно все изменить, что близкие люди рано или поздно поймут друг друга.

Маша Трауб

Ласточ…ка

Ольга и Наташа ничем не отличались от других девочек-сестер. Разве что тем, что были совершенно не похожи. Их мать не только верила в теорию, что второй ребенок в семье получается более красивым, умным, талантливым, но и пропагандировала ее. Мать не скрывала, бравировала такой женской позицией.

Ольга и Наташа были погодки. Все детство старшая Ольга лупила младшую сестру. Старалась попасть по голове. Когда была совсем маленькой – била куклами, ведерками, лопатками. За это мать ставила ее в угол. Ольга потихоньку, пока не видела мать, сгребала в угол игрушки и оттуда метала в сестру. Стараясь попасть в голову.

Ольга ненавидела Наташу. До рвоты. До скручивания и сосущей боли в животе. Позже врачи поставили диагноз – дискинезия. Но Ольга знала, что это не дискинезия.

Это ненависть, выплескивающаяся наружу желчной рвотой, зеленым жидким стулом.

Приступы у Ольги случались по вечерам. Никто не знал, почему ей становилось плохо именно вечером. Ольга знала. По вечерам мать говорила Ольге «спокойной ночи» и садилась на кровать к Наташе. Наташе мать пела на ночь песенку. Это был их вечерний ритуал. Мать пела: «Моя рыбонь…» – делала паузу, и Наташа подпевала окончание: «ка». «Моя детонь…» – продолжала мать. «Ка», – уже сонным голосом заканчивала Наташа.

«Моя лапонь…» – «Ка».

Кровать Ольги стояла напротив Наташиной. Ольга тоже пела эту песенку. Себе самой. Про себя. И старалась придумать больше ласковых слов, оканчивающихся на «ка», чем мать Наташе.

Утром, когда девочек отводили в детский сад, Ольга начинала мстить матери. Это было лучшее время для мести – мать опаздывала на работу. Ольга медленно, очень медленно натягивала колготки, так же медленно надевала платье – задом наперед. Или наизнанку.

Специально. Мать злилась, сдергивала с нее платье, вытряхивала из колготок. Переодевала. Цедила сквозь зубы: «тупица», «бестолочь», Ольга не обижалась. Пусть так – с болью от царапавшей шею застежки платья, синяками от материнских пальцев на ноге, но эти минуты с матерью были ее – Ольгины, оторванные от Наташи.

Кстати, Ольгой – не Олей, не Оленькой, не Лелей, не Ольгуней или Олюней – она была с детства: мать, как старшую, называла ее полным именем.