Больше света, полиция!

Но вот, за что именно они платят деньги?

Блейк снова посмотрел на пронзительно синее небо.

Небо над их головами.

* * *

Теперь снова в ее квартире появился рояль. Не в той ее старой, а здесь – в новом доме, где она уже два года живет со своим мужем. Рояль миссис Нордау. Красновато-коричневый, с белыми крапинами и разводами под ослепительно блестящим лаком. Мраморный рояль, как назвала его Марша, когда в первый раз пришла в дом своей учительницы. И это имя прилипло с тех пор к роялю. Так, что и миссис Нордау, и Генри стали так его называть.

А позже Марша даже прочла надпись под фотографией в одном из светских журналов: «Знаменитая пианистка Нордау за своим мраморным инструментом». И он также весело сиял, как здесь сейчас, в ее доме.

Теперь он должен молчать. Всегда. И никто не посмеет поднять над клавишами крышку.

Когда несколько дней назад рояль привезли в их дом, муж сказал ей, что очень хочет увидеть ее за инструментом, и она впервые за эти два года закричала. Нет, кажется, впервые в жизни.

Она кричала, чтобы он никогда больше не смел говорить ей глупости, не смел никогда!

Он хороший и добрый человек, а мелкие глупости, ну что же, их говорят все люди. И муж – тоже обычный человек как все.

Ей просто слишком посчастливилось в своей жизни узнать необычное. В тринадцать лет за свой абсолютный от природы слух и быстрые руки она стала ученицей знаменитой пианистки. Уже не дававшей в то время концерты, но чьи пластинки можно было купить в любом музыкальном магазине.

И через сто лет они будут там продаваться, и через двести… Она оказалась среди людей, где никогда не говорили глупости. Где можно было ничего не говорить, даже когда не играла музыка. Потом нелепая травма локтя навсегда закрыла ей двери в большую музыку, но она сумела все пережить, потому что рядом были эти люди. Был Генри, этот рояль… Теперь, очень скоро, останется только он один.

Она всегда улыбалась роялю, когда приходила в тот дом. Она вообще очень часто улыбалась, но миссис Нордау с первых дней их знакомства назвала ее «несмеющийся ребенок», потому что дальше улыбки дело не шло.

Сама она, конечно же, была смеющимся и громким, вообще, человеком. И Генри тоже.

Занятия как раз заканчивались, когда он возвращался из университета, и он всегда спускался к ним в холл: «У нас опять несмеющийся ребенок? Здравствуй, ребенок!». Потом, с годами, Генри стал ее звать по имени – Марша. Но иногда прорывалось и то, прежнее.