Хайм

Нужные слова – «всё будет в порядке» – уже стояли на низком старте где-то по центру груди и с показной готовностью поглядывали на меня, повелительницу. Почти поверив им, я кивнула и приоткрыла рот, чтобы вдохнуть немного воздуху.

И тут это случилось – ровно то, чего я так боялась все эти годы. Слова и не думали выскакивать наружу. Такие послушные на страницах книг, внутри гортани они вели себя подобно шайке дворовых хулиганов. Заводилой стал мелкий задиристый шпаненок Всё, бежавший впереди остальных. Он приостановился на полпути, презрительно фыркнул, послав в мамино лицо несколько капель слюны, и вдруг принялся свистеть, созывая товарищей. Сразу за ним шел Будет, тяжелый и неповоротливый, как буфет – из тех, которые приходится затаскивать в комнату по частям, потому что иначе они не проходят ни в какую дверь. Раскорячившись поперек горла, он сразу перекрыл мне дыхание. Я не помнила, какое именно слово убило мою несчастную бабушку – возможно, ее убийца вернулся, чтобы задушить и меня?! При мысли об этом я запаниковала не на шутку, и «Будет» раздулся еще больше. У меня не было ни единого шанса протолкнуть его в ту или другую сторону, но даже в случае успеха за мощной спиной вожака уже выстраивались в боевом порядке его драчливые кореша.

Я поняла, что сейчас умру, и почти уже смирилась с этим, когда перепуганная мама, схватив меня в охапку и крепко прижав, смяла таким образом нападавших бандитов.

– Не надо… не надо… девочка моя, не надо… – бормотала она, в то время как я жадно хватала ртом воздух, упиваясь вновь обретенной роскошью свободного дыхания.

Я ошибочно полагала, что спасена, но на самом деле жизнь моя в тот момент кончилась, потому что последующие годы трудно назвать нормальной жизнью нормальной девочки, девушки, женщины, человека. Бессловесный человек похож на беззубого бобра. Бобры строят свой мир, свой дом из поваленных деревьев; нет зубов – нет дома. Так же и человек не в состоянии прожить без слов. Они служат ему главным строительным материалом – все прочие ткани, доски и железобетоны являются лишь второй, третьей, десятой производной от тотального, всепроникающего владычества языка. Так что уродство немоты наиболее приближено к смерти из всех возможных уродств – наверно, поэтому кающиеся грешники, не имеющие возможности сбежать в самоубийство, принимают на себя предшествующую по тяжести меру наказания: обет молчания. Молчание – это еще не смерть, но почти смерть.

И все же лучше быть немой, чем заикой.