Одной дождливой ночью

Снова захотелось задать самому себе вопрос – какого черта это место его так манит? Видеть жертв убийств ему уже приходилось. Впрочем, не так уж их было и много. И из них только Дженнифер Сэйерс кончила по-настоящему плохо. Ее не сожгли, как этого паренька. Изнасиловали – и запытали до смерти. Вид ее обезображенного тела подарил Хансону не одну беспокойную ночь, но прогуляться в лесную чащу, где ее нашли, его как-то не тянуло. А тут – почему-то – совсем иной случай.

Вот-вот, – подумал он. – Почему-то.

Максвелл Чайди был из черных.

Вот, наверное, причина. Лежит на поверхности.

Чем отличается ниггер от лука? Когда режешь лук – на глазах слезы.

Обычно Хансон смеялся над подобными остротками. Да чего уж таить, бывало, сам их выдавал.

Вот почему я здесь, – дошло до него. – Подспудное чувство вины.

Они сделали это с парнем, потому что он был черный. Белые люди. Раздобыли себе черномазика.

Черт, это всего лишь догадка, версия. Возможно, дело было совсем не в этом. Мы же не в Алабаме, в конце концов.

Мотив мог быть банальнейшим. Зависть, жадность. Может, парень толкал травку, прослыл в школе буржуем, и…

Ну конечно же. Раз черный – так непременно толкач.

Все по накатанной.

Прожекторы стадиона вспыхнули.

Хансон вздрогнул, сделал судорожный вдох. Господи. Застукали.

Он обернулся. Оглядел трибуны по обе стороны поля. Никого.

Сохраняй спокойствие, – приказал он себе.

Надо полагать, просто завхоз дозором обходит. Может, и вовсе не знает, что я здесь. И все же…

Черт.

Я полицейский. У меня здесь – свои дела.

По-прежнему никого не было видно.

Но кто-то же включил свет.

Дух Максвелла.

Ну да, ну да, КОНЕЧНО.

Но по коже побежали мурашки, едва он представил себе мертвого мальчика, что, пошатываясь, бредет через ворота стадиона к полю. Черная фигура, скрытая сумерками, шаркает при ходьбе. Изломанное тело, протянутые вперед руки, пальцы – скрючены. Лица нет. Один лишь обугленный ком над плечами – только с зубов копоть сошла, и они знай себе сверкают…

Ему казалось, что он почти слышит, как обгоревшие ноги Максвелла неспешно загребают землю, как хрустит его запекшаяся кожа, хрустит – и слетает черными хлопьями вниз, будто мертвая опаль.

Вот прихвачу-то я тебя сейчас, белый законник.

Так, хорош, велел самому себе Хансон, прекрасно зная: снятое с предохранителей воображение уже не так-то просто остановить. Он огляделся. Пересчитал глазами проходы под трибунами. По три – с каждой стороны. Темные дыры.