«Как отрок зарею лукавые сны вспоминает…». Пантеистическая новелла

Больше всего на свете я любил, когда Тома выносила из дома на крыльцо свои сокровища и показывала их мне. Это были шкатулки и коробочки с ракушками, бусинками, цветными стеклышками, фантиками от конфет и шоколадок, значками, семенами цветов и многие другие безделушки, которые было настоящим пиршеством и наслаждением разглядывать с ней вместе.

Вместе с ней мы с неистощимой энергией сумасбродов гонялись за бабочками, стрекозами и цветами. Повсюду распуская свои длинные волны, нас обволакивали своей аурой цветы, далеко распространяя свое дыхание, и мы, находясь возле них, дышали их сладостной отрадой.

Из тех времен запомнился мне тот восторг, который испытывал я при виде некоторых цветов. Я чувствовал их благородную душу. Ореол сияния виделся мне над растрепанными их головами. Они окутаны были для меня какой-то непроницаемой тайной. Их образ словно вел меня за собой. Я внимал их лепету, смеху и звону и сам распевал им песни. Часто я видел в них, быть может, то, чего не видели в них другие, воспринимая, наверное, более возвышенно, как дух чего-то вечного и не тронутого обыденностью.

Я, как бабочка, гонялся за незнакомыми мне цветами, испытывая к ним болезненное любопытство, какое испытывают к чужестранцам или посланникам неведомых стран. Я охотился за ними повсюду. Иногда это было скорее предчувствие нового цветка, чем сам цветок и догадка, что ничего подобного я ещё в своей жизни не встречал. Мне казалось, я зря проживу день, если не подержу в руках этот единственный для меня цветок, если мне вдруг не удастся им овладеть. А завладев, я закладывал его в книгу и время от времени заглядывал туда, чтобы упиться едва уловимым его ароматом.

Я любил старинные книги – с репродукциями и гравюрами. Испещрённые причудливым почерком пожелтевшие страницы – в них сами чернила приготовлены были из цветов и плодов, и краски рисунков растёрты, наверное, из травинок и ореха. Незабудки ли мне нашептали, колокольчики ли мне внушили эту любовь, но тонкие линии пера приводили меня в невообразимый трепет. Вычурные рамки, виньетки, символические монограммы – словно отголоски чужих историй или чужой переписки, они манили меня. За ними скрывались чьи-то тайны, пережитые разлуки или же, быть может, несложившиеся отношения. Они вводили меня в детскую меланхолию, словно полные несбыточных желаний стихи.