Однажды детство кончилось

Спрятал листок в ящике стола, закрыл на замок. Принёс в школу верёвку, написал записку: «Я оставил письмо для отца дома в моей комнате под замком в ящике стола. Ключ в книге Жюля Верна «Завещание чудака». Положил записку в тетрадь, дождался урока на первом этаже (а это оказался иностранный) и приготовился.

Ровно через пятнадцать минут, как Мария Павловна на чистом немецком предложила всем сесть, Лёшка поднял руку и попросился выйти. Она, не задумываясь, отпустила его и продолжила урок. Ильин спокойный шагом вышел из школы в сад, достал верёвку, сделал петлю, залез на яблоню, обвязал ветку, спрыгнул с неё и повис буквально в десяти сантиметрах от земли.

В саду никого не было, и только после звонка на перемену его заметили девчонки из 8 «А», у которых там планировался урок труда.

Через три дня Лёшку хоронили. Всей школой.

Помню убитых горем мать и бабушку. Помню рыдающую директрису в чёрном платке. Эту тучную женщину по кличке Свинья я привыкла видеть всегда сдержанной, властной, со строгим лицом, и только в тот день, беззащитная и потерянная, она еле ступала за гробом, благо, супруг, учитель географии, вёл её под руку, поддерживая и не давая упасть.

Помню Марь Паловну, мрачную, с опущенной головой, с печатью вины. Как будто на губах застыл немой вопрос: «Зачем отпустила? Зачем? Почему именно на моём уроке?»

Лёшку не засыпали землёй. Его накрыли плитой, и он остался ждать отца.

Только через две недели отец приехал на могилу. Попрощаться. Отпустить. Ответить на неудобные вопросы следователей.

После этого Лёшку похоронили.

Отец и мать не увиделись. Побывав у сына, он сразу же поспешил на вокзал. Единственное, что связывало родителей, ушло, и пропасть между ними стала слишком непреодолима.

Но жизнь продолжалась. У всех. Без Лёшки. А впереди нас ждали так много событий и потрясений, что эта история напрочь забылась, засыпанная пеплом иных воспоминаний.

С Барбарой Фишер я так и не встретилась. Успела обменяться только парочкой писем. Марь Паловна одна из первых подалась за кордон на историческую Родину.

Замены ей не нашли, а через три года появился фаворит английский, поглотив также и мой некогда желанный французский язык.

Директриса, когда начался передел, почти не появлялась на людях, сидела в кабинете безвылазно. Тяжело заболела. Умерла. Её заменила какая-то выскочка и карьеристка.

А географ стойко держался и единственный в школе среди учителей-мужчин, кто не спился в тяжёлые времена голода и неопределённости.