Игра мистера Ди

Я увидел множество разных, обычных и необычных лиц, пресветлых ликов, отвратных морд – и на всех читался азарт и готовность даже не соревноваться, а грызть кости своих соперников. Молодая французская актриса, которую вы все наверняка видели, плотоядно облизнула губы.

– Ж-жесть, – выдохнула Алиса.

Ей было по-настоящему страшно, потому что её тонкие подвижные и радостные черты неожиданно застыли, а полная нижняя губа выпятилась вперёд.

Я знал, что именно я должен был сделать. Я видел это даже в стеклянных глазах бронзовых собак, горящих фосфорическим, поистине адским светом.

Тут только я заметил, что на смешной табличке с приветствием в слове «Welcome» буква «L» была неожиданно красного цвета, отливавшего на свету, как дорожный знак.

Я громко вздохнул и просто, как бы между делом, произнёс:

– Ну, я. Я капитан второй команды.

– Так держать! Обожаю вас, русских!

– Особенно вашего президента! Как он лихо на медведе рассекал!

– Путiн – це лютый ворог украинського народу, – раздался одинокий голос, не скрывавший, впрочем, иронических нот.

– Доброго вам здоровья, пан Шнейдерман! Дякую, що я миллионер! – расхохотался другой смуглый человек.

Я тихо сидел: нарываться сейчас смысла не было. Надо было дождаться Ди, и уже тогда…

Мой взгляд неожиданно поймал странный блеск в глазах шведа. Да, добрый лесной человечище был представителем именно этой нации – недалеко от начала спины, сзади, на красной от напряжения нести туповатую и косматую голову шее, отчётливо виднелись очертания неплохо набитого трекрунура.

Зрачки викинга были неестественно широкими.

– Берсерк он, наш Снорри, – вздохнула американка и примирительно посмотрела на шведского гиганта.

Рыжие кулаки плавно и словно бы нехотя разжались.

Алиса зашлась от подавленного хохота. Я прекрасно знаю этот смех: она поднесла левую руку к губам, как будто бы поправляя светлую прядь своего топорщившегося в разные стороны каре, а её глаза тем временем то увеличивались, то уменьшались, образуя небольшие морщинки.

Рот её, светло-алый моллюск на белоснежной скатерти, был прикрыт, но я уже ощущал острые ракушечные края, которые впивались в нижнюю, немного отвислую, «габсбургскую», как она это называет, губу. Я смотрел на неё и ощущал внутренний, смутно осознаваемый протест против её смеха. Я хотел сломать его, как ломают ветки деревьев, пока не раздастся их жалобный холодный хруст. И точно так же я желал услышать её смех полностью. Или плач. Или возглас изумления.