Фейтфул-Плейс

Ноги грели три пары носков внутри “мартенсов”, и я стоял, сунув руки глубоко в карманы немецкой армейской куртки, в последний раз прислушиваясь к дыханию своей улицы, плывущей в долгих потоках ночи. “Эй, кто тебе разрешил…” – рассмеялась какая-то женщина, хлопнуло окно. В кирпичной стене скреблась крыса, кашлял мужчина, за углом промчался мотоцикл, в подвале дома четырнадцать глухо, злобно заворчал Псих Джонни Мэлоун, убаюкивая сам себя. Слышались любовные шорохи, приглушенные стоны, ритмичные толчки. Мне вспомнилось, как пахнет шея Рози, и я улыбнулся небу.

Раздался перезвон городских колоколов – на звонницах церквей Христа, Святого Патрика, Святого Михаила отбивали полночь, громкие округлые звуки падали с небес, словно в праздник, отзванивая наш личный тайный Новый год.

Когда пробило час, мне стало страшно. С задних дворов донеслись слабые шорохи, шаги, и я с готовностью выпрямился, но она так и не перелезла через стену ограды – наверное, кто-то припозднился и виновато пробирался домой через окно.

В доме семь тоненько, безутешно плакал очередной младенец Салли Хирн, пока та не проснулась и не начала его баюкать: “Я знаю, куда иду… Прекрасны расписные залы…”

Когда пробило два, меня как обухом по голове стукнуло: перепутал место встречи! Меня катапультировало через ограду прямиком в сад дома шестнадцать. Немало ребят потеряли невинность в этом заброшенном еще до моего рождения, заваленном пивными банками и окурками доме, который мы, дети, оккупировали вопреки всем запретам взрослых.

Я взлетел по прогнившей лестнице, перепрыгивая через четыре ступеньки, – плевать, если кто-то услышит. Я уже так и видел Рози – растрепанные медно-рыжие кудряшки, руки в боки: “Твою мать! Где тебя носило?”

Расщепленные половицы, дыры в шпаклевке от ударов кулаков, мусор, холодные темные сквозняки – и никого. Записку я нашел в комнате наверху, вырванная из школьной тетради страница колыхалась в прямоугольнике тусклого света из окна и, казалось, пролежала на голом полу сотню лет.

Тогда-то я и почувствовал, как еще недавно попутное течение переменилось, стало смертельным, непреодолимым.

Я не забрал записку с собой. Уходя из дома шестнадцать, я знал ее наизусть – и всю дальнейшую жизнь пытался ей поверить. Оставив бумажку на полу, я вернулся в темный конец улицы и дожидался там, наблюдая за попадающим под свет фонаря паром своего дыхания, пока колокола не отбили три, потом четыре, потом пять.