Птицелов

– А завтра на турнире мальчишка задницу-то новому сэйру надерёт, – хмыкнул один из рыцарей своему соседу, и тот покивал, благо оба они сидели достаточно далеко и от того, и от другого.

– Хочу поддержать меткое наблюдение благородного мессера, – сказал Марвин; голос его звучал негромко, но в повисшей вдруг над столом тишине отдавался чеканным звоном. – Выпьем, братья, за отвагу нашего сюзерена, поджавшего хвост перед большей силой. И за его мудрость, с которой он эту силу умалил. Воистину, слава! Выпьем, друзья… за мир!

Он опрокинул кружку над задранной головой, тугая струя ударила по языку, горло вздрогнуло.

В полной тишине Марвин залпом выпил брагу – до капли, выдохнул и, не глядя, отшвырнул кружку. Звон разлетевшейся вдребезги посуды будто подал сигнал, оборвавший затянувшееся молчание. Рыцари снова загалдели, выпивая, кивая сэйру Валису, насуплено смотревшему с другого конца стола.

Горло Марвина снова вздрогнуло. Но теперь он лишь смачно плюнул на стол перед собой и, оттолкнув соседа, вышел вон.

Вслед ему никто не смотрел, только благородные рыцари, у которых всё так же щемило внутри, перебросились тревожными взглядами.

И ведь правильно, что тревожились.

Входная дверь грохнула о стену. Замешкавшаяся служанка пискнула, прижалась к стене, в страхе глядя на мессера, промчавшегося мимо неё, будто смерч. Мессер полыхал от ярости, и даже глупой сельской девушке, подававшей вино к столу господской солдатни, было ясно: от такого стоит держаться подальше.

И ведь не так-то глупа была эта девушка.

Марвин размашисто прошёлся по двору, потом остановился, рванул ворот рубахи, открывая всё вздрагивающее горло промозглому ветру поздней осени. Небо было низким и давящим – не то к грозе, не то к снегу, хотя в эти места настоящая зима придёт ещё нескоро. Времена года на Предплечье всегда запаздывали: в начале зимы не холодно, в начале лета не жарко, а как дождь и слякоть, чтоб дороги размыть и грязи понамесить, – так всегда пожалуйста.

Именно здесь, на Предплечье, Марвин почти поверил в то, что место в самом деле определяет нрав его уроженца. Потому что нрав благородного сэйра Годвина один в один походил на эту дрянную погоду: слякоть да размазня.

«Будь ты проклят, пёс шелудивый», – подумал Марвин в сердцах и тут же осенил лицо святым знамением – от лба к подбородку, раскрытой ладонью, – наскоро бормоча покаянную молитву.