Бойня

Есть и еще ошибки, которые я совершил. Надеюсь, ты не повторишь моей глупости, и твои руки не обагрятся невинной кровью. Я же выбор свой сделал. И как видишь, заканчиваю свой земной путь не праведником. Я обуреваем гневом и его последствия не заставят себя ждать даже после моей добровольной отставки. Традиции русского офицерства заставляют блюсти неписанный кодекс чести, когда душа болит, а совесть гложет. Честь имею. Служу России. А тебе желаю здравия.»

Фелъдегерь доставит письмо к КПП военно-дипломатической академии, именуемой знатоками «Консерваторией».

И передаст в руки сыну.

…Генерал стоял в парадной форме перед зеркалом. Старая эмблема с летучей мышью на рукаве. Личное оружие – в руке. Дуло у виска. Выстрел. Нет больше генерала…

Его хоронили за оградой Троекуровского кладбища. Без залпа почетного караула. В присутствии лишь ближайших соратников. Жена на похороны не явилась, сославшись на высокое артериальное давление, артистично назвав свое состояние «мигренью». Сын не мог скрыть слезы.

Полковник Дугин молчал. Именно он взял на себя все организационные хлопоты. Купил гроб, нанял катафалк и пытался договориться с батюшкой об отпевании.

– Пушкина ведь отпевали. А дуэлянты приравниваются к самоубийцам, батюшка… – уговаривал перед похоронами Дугин.

– Поэт раскаивался и исповедовался перед кончиной, а Марину Цветаеву довел до рокового шага голод, истощение и моральное, и физическое. Помешательство, так сказать. Да и ходатайствовали за нее из епархиального управления.

А ваш генерал – некрещеный даже. – Батюшка кладбищенского прихода не соглашался ни в какую.

– А Есенин? Его ведь отпевали…– демонстрировал свои ритуальные познания полковник.

– Так его в питерском «Англетере» чекисты удавили, такие ж, как твой генерал. Вы что ж, думаете, он по своей воле, добровольно из жизни-то ушел?

– Думаю, да. Баба довела. Танцовщица Айседора Дункан. А мой генерал – не чекист, батюшка, он военный разведчик.

– По мне так одно и то же. А на Есенина поклеп не наводи.

– Не в моего ты бога верила,

Россия, родина моя!

Ты, как колдунья, дали мерила,

И был, как пасынок твой, я.

Это Есенин, батюшка. И он ушел из жизни сам. Отпойте генерала!

– Нет!

Ни аргументы, ни крупные купюры в валюте не смогли убедить священника, что генерал наложил на себя руки не в результате гнева или холодного расчета, ропота или неверия в милость Господа, хулы и богоборчества. Старец был непреклонен и неподкупен.