Тридевять небес

Если, конечно, не случится с ним чего-либо непредвиденного, опять же по военному времени…

Студент бросил взгляд на смуглого лохматого типа с ножом, тащившего багровый, с желтоватыми прожилками сала, бараний бок.

– Да уж, – мельком улыбнулся тоже, – дети гор!

– Приходилось бывать? – путеец чуть пригубил из чашки.

– На Кавказе?.. Нет, именно там не довелось. Впрочем, бывал неподалеку, в донских краях. Ростов, Таганрог… А вас туда ваши дороги не заводили железные? Вы ведь, простите, кочегар?..

– Помощник машиниста.

Подымайте выше!

– Ах да! Простите.

Помощник машиниста пожал плечами.

Эти двое, хотя и пробавлялись коньяком и беседу вели ни о чем, вовсе не похожи были на праздных выпивох – ни по осанке, ни по движеньям рук. Во всем этом не было беспечности, бездумья, ничего от кабацких посиделок. Оба сидели сжато, подобранно, и алкоголь не размягчал их мышцы и не туманил головы, напротив, не давал нервам распрячься, держал в том искусственном натяге, что потом может грозить угнетающим упадком… Но этим до упадка было далеко.

По некоторым признакам знающий человек безошибочно определил бы, что они в самом тонусе. Больше того: оба крепки, плечисты, упруги в движеньях – как-то слишком и для аудиторий и даже для локомотива. Скорее, похожи на цирковых гимнастов, почему-то ряженых в студенческую шинель и путейскую тужурку.

Студент аккуратно пригубил из чашки, бросил в рот маленький леденец-монпасье из круглой жестяной коробочки, захрустел им.

Хруст этот будто обозначил переход между приступом к разговору и разговором.

– Что ж, – произнес студент, разделавшись с конфетой, – мы ведь здесь не по пустому делу? Итак, вас интересует?..

Второй вопрос прозвучал с продленной интонацией, и железнодорожник немедля подхватил повисший конец фразы:

– Психология. Вообще все это… – он покрутил рукой в помощь речи, – все, что касается души человеческой. Читал кое-что, но это мало, понимаю. А главное, беспорядочно. Не знаю, с какого боку подступиться, за что взяться. Ну, вы понимаете.

Кратким кивком студент подтвердил, что понимает. А помощник машиниста как будто разволновался, порядком отхватил из чашки и заедать ничем не стал, лишь губы вытер заскорузлой ладонью. Коньяк ли подхлестнул его, память ли – Бог ведает, но заговорил он пылко, от сердца:

– Меня всегда тянуло к знаниям, к ученью, сколько себя помню. Да не сложилось вот. Отец был слесарь, превосходный мастер, золотые руки. Что касаемо железа, все что хочешь мог сделать.