Конь вороной

У меня нет утрат, потому что нет достояния. И я ко многому равнодушен. Мне все равно, кто именно ездит к «Яру» – пьяный великий князь или пьяный матрос с серьгой, ведь дело не в «Яре». Мне все равно, кто именно «обогащается», то есть ворует, – царский чиновник или «сознательный коммунист», ведь не единым хлебом жив человек. Мне все равно, чья именно власть владеет страной – Лубянки или охранного отделения, ведь кто сеет плохо, плохо и жнет… Что изменилось? Изменились только слова. Разве для суеты поднимают меч?

Но я ненавижу их.

Враспояску, с папиросой в зубах, предали они Россию на фронте. Враспояску, с папиросой в зубах, они оскверняют ее теперь. Оскверняют быт. Оскверняют язык. Оскверняют самое имя: русский. Они кичатся тем, что не помнят родства. Для них родина – предрассудок. Во имя своего копеечного благополучия они торгуют чужим наследием – не их, а наших отцов. И эти твари хозяйничают в Москве…

Если вошь в твоей рубашке

Крикнет тебе, что ты блоха,

Выйди на улицу —

И убей!

10 ноября.

Москва… Москва – начало и конец моей жизни. Без Москвы, без ее кривых переулков, Христа Спасителя, Арбата и Кремлевских ворот, без ее богатства, славы, унижения и нищеты, нет Родины, а значит, нет и меня. «Горят кресты на церквах, скрипят по снегу полозья. По утрам мороз, узоры на окнах, и у Страстного монастыря звонят к обедне. Я люблю Москву. Она мне родная».

Верю ли я в победу? В тылу тупоумие, взятки и воровство – слепорожденные мыши. На фронте тупоумие, доблесть, разбой – не воины в белых одеждах, а двойники своих же врагов.

Я боюсь, что настанет день, и мы, как стадо овец, метнемся обратно. Метнемся, потому что корыстно любим Москву.

11 ноября.

Слава Богу, мы выступаем. Из штаба армии получено приказание идти на Грабово и Бобруйск. Я велел отслужить молебен. Гололедица. Сеет дождь. Снег растаял на мостовой и смешался с желтым песком. Бурая грязь налипает на сапоги, липнет в руках кубанка. Священник вяло бормочет: «О мире всего мира и о спасении душ наших Господу помолимся…», и Федя в мокрой шинели тянет вместо дьячка: «Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй…» Уланы крестятся.

Многие стоят на коленях. Один Егоров остался дома. Он согрешит, если будет молиться с нами: мы «нехристи» и «еретики».

12 ноября.

Входит Вреде. Он взволнован. Голос его дрожит:

– Юрий Николаевич, что же это такое? Я больше так не могу. Что мы, погромщики, в самом деле?… Вы знаете, что случилось?

– Что?

– Жгун застрелил еврея.