Сергей Иванович Чудаков и др.

Похоже, что он относится к тем поэтам, что начинали в «хрущёвскую», но далеко не пошли (или – почти не пошли. Например – Уфлянд). Чудаков не пошёл никуда. Чудаков, по слухам, так и остался циником. Говорят, его стихи любит Бродский. По сообщению Лифшица, Бродский знает массу Чудакова наизусть. Но пойди, спроси у Бродского!»

И ещё одно упоминание о Чудакове у Кузьминского в другом месте («Поэтическая статистика»): «О Чудакове я говорил. Загадочен и неуловим». Критик Олег Михайлов и сценарист и режиссёр Олег Осетинский называют Чудакова русским Вийоном.

Мне кажется, это сходство чисто формальное – положение у Чудакова в Совдепии было безнадёжнее, чем у Вийона в почти средневековой Франции, хотя и у того, и у другого был выбор. Впрочем, пусть об этом судит читатель.

У Бродского есть знаменитые стихи «На смерть друга», которые сейчас известны всем. Они были написаны, когда до Иосифа дошли слухи о смерти Чудакова, вскоре «воскресшего». Три года назад, когда я только задумал писать о Чудакове, у меня как-то сами собой получились стихи «Рождение друга», ни в коем случае не претендующие на какую-то параллель с шедевром Бродского, за исключением дихотомии: смерть – рождение.

Вот они:

Он родился в тысяча девятьсот тридцать седьмом

в Магадане.

Явно чей-то перерожденец —

политический,

просто вор, или японец,

настрадавшийся от бесконечных

мотаний

по лагерям,

от пыток, обморожений и вечных бессонниц.

Сразу после расстрела на сорокаградусном морозе,

расталкивая эфирных собратьев эфирными же

локтями,

ринулся в горячую матку, как безумный Матросов,

и вцепился в свой будущий эмбрион стальными

когтями.

Так у нач. лагеря полковника НКВД Ивана

Чудакова

в тысяча девятьсот тридцать седьмом в Магадане

в лагерной больничке

произошло рождение сына – Сергея Ивановича

Чудакова —

красавца, гения и мерзавца

от жены-параноички.

В Москве Чудакова знали многие. Но по каким-то неведомым раскладам моя жизнь повернулась таким образом, что я почти шесть лет с небольшими перерывами жил в его комнате, а потом ещё общался с ним до начала 90-х, и знаю о нём не меньше, чем его единственный, пожалуй, друг – Олег Михайлов.

До какой степени Чудаков был уникальной личностью – и в апогее, и в перигее – вы, уважаемый читатель, узнаете, прочитав мои скромные записки, охватывающие ту часть его жизни, которая попала в поле моего зрения и слуха.