Рута

До наступления первых вечерних сумерек, когда он заваливался к кому-нибудь в гости либо, взяв пива, возвращался домой искать согласных расписать совместно пулю-другую, Костя бесцельно шлялся по улицам Москвы, той, еще советской, голодноватой Москвы девяносто первого года, которая уже никогда не повторится, обезображенной тогда повсеместной рухлядью кооперативных ларьков и переполненной поджарыми мужчинами среднего возраста с не понятным никому блеском в глазах. Едва ли он сумел бы объяснить, в чем состоит прелесть этих ежедневных прогулок – в стоячем ли июльском воздухе, в чтении ли газет, рядком расклеенных на чреватых занозами грубо сколоченных синих деревянных стендах возле повисшего над водой индийского ресторана "Джалторанг", в разглядывании встречных прохожих, лишь изредка вознаграждаемом секундным столкновением с симпатичным девичьим личиком – исчезающим навсегда тем быстрее, чем откровеннее был оброненный им взгляд… Да что уж там, ему просто нравилось шататься по бульварам, вдыхая густо разлитый в городской атмосфере никотин времени жадными легкими двадцатитрехлетнего витомана, всерьез озабоченного лишь начищенностью собственных туфель.

В один из таких дней Костя посетил ("с официальным дружественным визитом", как он мысленно сказал самому себе) московских родственников, живших возле метро "Университет", на Ломоносовском – в первом из двух или трех стоящих подряд приметных домов, отстроенных на рубеже пятидесятых в характерной архитектурной манере так называемых "сталинских небоскребов", после чего примерно в том же эклектичном стиле и заселенных – тогдашними военными и академическими начальниками средней руки.

Никита Афанасьевич Седых ("дядя Никита") приходился костиному отцу лишь двоюродным братом, однако, не обзаведшись собственными сыновьями, принимал в судьбе племянника довольно живое участие. Виной тому стало весьма нехитрое соображение, некогда угнездившееся в честолюбивом мозгу бывшего посла СССР в апельсиновом Королевстве Марокко и с тех пор успевшее сделаться одной из любимых ментальных игрушек Никиты Афанасьевича, все еще не по-стариковски склонного к азарту: колин сынок, как ни крути, оставался последней надеждой фамилии, единственным мужчиной-Седых среди разновозрастной и бестолковой дюжины дочерей и племянниц.