Остранение

Пахло мятою и сеном,

Вол мычал, точил рога,

Кошки тень ловила тени,

Льнула бархатом к ногам.

Заиграл пастух на флейте —

Рыбы замерли в морях,

Пел пастух о белом свете —

О тоске, любви и смерти,

О царицах и царях.

Птичий гул стоял над миром —

Был пастух тому виной.

Ел пастух лепешку с сыром,

Запивал ее вином.

Между будущим и прошлым

Тлели звездные шары.

Пастушок погладил кошку

И назвал ее Шалим.

    04.12.2020

Эта летняя ночь так тиха и легка, что я слышу…

Эта летняя ночь так тиха и легка, что я слышу и вижу, как лунный свет проникает в наш хлев, ложится сизой лентой на стога, черствый гречневый хлеб, молодого осла; заводная оса в полусне поднимает крылья, высоко-высоко, и я вижу, как свет сквозь их несложную сеть рассеивается в кружева на ее полосатой спинке.

Вчера Он вывел красной краской крест на моем правом боку. Говорят, тех, у кого на боку крест, отправляют на север – там сочнее луга, трава зеленее и слаще клевер, потому я всегда очень ждал эту летнюю ночь.

Еще вчера Он кормил меня с руки колючей солью, но она была слаще люцерны, слаще клевера, потому что с Его руки. Он погладил меня по шее, потрепал за ухом, как делал раньше, когда я был еще теленком, боялся всего и не отходил от матери.

Когда я был теленком, трава росла выше и дорога к лугу была длиннее. У меня на полпути подкашивались ноги, я падал и ревел. Тогда мать подталкивала меня сзади, и я вставал и шел дальше. На лугу мать ела траву, а я сидел в ее лиловой тени и смотрел, как ее белое вымя наливается молоком.

Потом я присасывался к ее тяжелой груди и пил теплое молоко. Оно стекало по моей шее, капало в траву, и пока я пил, мать хвостом отгоняла назойливых мух, чтобы они не липли к моим мокрым глазам.

У меня немеет нога, я поворачиваюсь на другой бок и слышу, как подо мной хрустит ветка.

Как бы не разбудить осла.

Когда меня отлучили от матери, Он надел мне на шею веревку и каждый день водил меня

на пастбище.

Я тосковал по матери. Тоска во мне начинала расти рано утром, и вечером, когда мы возвращались с пастбища, она больше не умещалась в моей груди, и я падал и ревел. Тогда он гладил меня по шее, и я со временем привык к его гладкой руке, как когда-то привык к шершавому языку матери.

С того лета прошел целый год, значит, корова моя уже отелилась и там, в соседней деревне, растет мой сын, такой же песочный

и шелковый, как моя корова. Я тосковал

по его матери.