Птица Ночь

Итак, в тот самый момент, когда Ясав уже собирался идти за Ежедневным Обеденным Жетоном, занавес в комнате неожиданно распахнулся. Под оглушительный грохот гонга вбежали шесть шлемоносцев и заняли свои места по углам комнаты, вытолкав взашей всех родственников, кроме Ясава. Из-под чёрно-пурпурных плащей заблестели золотые рукоятки узких ножей. Медные лица, неподвижные глаза и приближающийся визг гонга. Всё ближе и ближе!

Ясав упал на пол, закрыв лицо руками. За что, Великая Бабушка, за что?!

Внезапно гонг затих.

Медленные, тяжёлые шаги услышал Ясав в мёртвой тишине. Шаги прекратились. Кто-то встал над ним.

– Рескриптом указано: пятого шурина Бати Справедливости Ясава незамедлительно доставить в Квартиру Семьи!

Опять завизжал гонг, безжалостные руки схватили Ясава, подняли, набросили на лицо вонючий мешок и потащили по коридорам. Кто-то из несших Ясава споткнулся, мешок на мгновенье слетел с его головы, и последнее, что он увидел в этом Доме – была чистая улыбка Лиахима.

Ясава бросили в носилки, они качались, качались, качались, а у него не было никаких мыслей, кроме одной.

Его везли в Квартиру. Оттуда Великая Бабушка и сонм её блистательных родственников – Сыновей, Дочерей, Зятьёв, Племянников – правят Великой Соединённой Роднёй. За что, Ясав?

Анири? Неужели Анири?

4 января

ЯСАВ (сон)

«…Чистые реки мои, ручьи и заводи, синие озёра лесные, я, чужестранец, пришёл к вам по воле своей и вашей, примите меня в изгнании моём. Я вхожу в ваши воды, чистые реки мои, свежие капли на моих руках, на лице, и я пью их, и глаза мои наполняются вашей синевой.

Быстрые потоки мои, унесите всё зло рук моих, всю ложь глаз моих, весь яд сердца моего, унесите далеко-далеко, за край леса, за грань мира, за предел жизни моей. Тихие заводи мои, недвижные мои заводи, смойте всю ненужность рук моих, незрячесть глаз моих, всю темноту сердца моего. Напоите меня, щедрые ручьи мои, напоите силой вашей, добром вашим и мудростью. Я пришёл за судьбой, синие озёра лесные, чистые воды мои…»

Но ведь это было, было, было! Впрочем, сколько раз ни повторяй как заклинание, воскресить ничего нельзя, да и не нужно теперь.

Те страницы я порвал. Юность моя похоронена дважды. Сначала годами, а потом мною самим.

Тогда, за полками нашей заводской библиотеки, я судорожно, лихорадочно воскрешал не остывшее прошлое, и лица друзей вставали передо мной. Ребята толкались вокруг меня, говорили, перебивая друг друга, а я записывал – просто как стенограф.