Любовь дарящие

Хорошо это?

– Плохо! Бабуля, тебе книжки писать надо! Воспитательные!

– Вот еще! Мне тебя хватит!

Вспомнив бабушкины наставления, Маша мельком глянула на себя в зеркало, пригладила вихры и выглянула в коридор.

– Мам?

– О, явление! Здравствуй, дочь дорогая моя! Пришла, чтобы рассказать мне, в каких полях тебя носило?

Вид мамы не сулил Маше ничего хорошего. Она стояла посреди коридора, держа в одной руке Машины кроссовки, а в другой тряпку. Жирный кусок чернозема отклеился от подошвы и, влажно причмокнув, шлепнулся на пол.

Маша меланхолично проследила траекторию полета и решила, что сейчас самым лучшим выходом будет тактическое отступление.

– Давай, я! И пол помою! Тут и на кухне!

– Ты и на кухню успела в такой обуви прогуляться? Мария! – голос мамы зазвенел так, что Маша заткнула уши.

– Не ори!

– Что?! Что ты сказала?

Нина Михайловна Миронова смотрела на дочь так удивленно, что та даже растерялась.

– Прости, мам! Я не хотела!

Что надломилось в ней в тот момент, Нина не поняла сначала.

Она молча сунула кроссовки в руки Маше и как была, в туфлях, прошла к себе в комнату, очень осторожно закрыв за собой дверь.

«Не ори!»

Сколько раз слышала она эту фразу от Машиного отца? Сейчас и не вспомнить. Нина зажимала угол подушки зубами, чтобы не разбудить маленькую Машку и терпела. А потом замазывала синяки перед тем, как идти на работу. Они появлялись нечасто, ведь бывший муж Нины точно знал, как сделать так, чтобы следов не оставалось.

Нет доказательств – нет проблемы.

Огромной проблемы, страшной. Нина тогда только-только похоронила отца и тот, кого она когда-то называла любимым, знал, что жаловаться она никуда не пойдет. Потому, что некому больше. Мать – одуванчик полевой, а больше родственников, кроме брата-подростка, у Нины не было.

Нина усмехнулась. Недооценил он тогда ее маму. Любовь Николаевна Миронова была не только женой генерала, но еще и дочерью полковника, который дошел до самого Берлина.

Спокойная и мягкая внешне, внутри она была из такой закаленной стали, что горе было тому, кто попытался бы обидеть ее саму или ее детей. И если себя Люба еще могла бы простить, то детей – никогда.

Она всегда была очень хлебосольной и с радостью принимала тех, кого приводил в дом муж. Знала, что супруг в выборе друзей никогда не ошибается.