Бесы

Я только теперь, на днях, узнал, к величайшему моему удивлению, но зато уже в совершенной достоверности, что Степан Трофимович проживал между нами, в нашей губернии, не только не в ссылке, как принято было у нас думать, но даже и под присмотром никогда не находился. Какова же после этого сила собственного воображения! Он искренно сам верил всю свою жизнь, что в некоторых сферах его постоянно опасаются, что шаги его беспрерывно известны и сочтены и что каждый из трех сменившихся у нас в последние двадцать лет губернаторов, въезжая править губернией, уже привозил с собою некоторую особую и хлопотливую о нем мысль, внушенную ему свыше и прежде всего, при сдаче губернии.

Уверь кто-нибудь тогда честнейшего Степана Трофимовича неопровержимыми доказательствами, что ему вовсе нечего опасаться, и он бы непременно обиделся. А между тем это был ведь человек умнейший и даровитейший, человек, так сказать, даже науки, хотя, впрочем, в науке… ну, одним словом, в науке он сделал не так много и, кажется, совсем ничего[2 - …в науке он сделал не так много и, кажется, совсем ничего… В подобной оценке, как и в дальнейшей характеристике Степана Трофимовича Верховенского, Достоевский использует ряд конкретных фактов жизни и научно-педагогической деятельности Т. Н. Грановского, который после обучения в Петербургском и Берлинском университетах преподавал всеобщую историю в Московском университете. Эта история, нередко сужавшаяся в его изложении до европейской, истолковывалась им как закономерное развитие абсолютного духа к царству свободы, правды и справедливости. Подобно Белинскому и Герцену, молодой профессор интересовался социалистическими идеями и ратовал за распространение западных начал в России с целью приближения искомого идеала. По воспоминаниям П. В. Анненкова, на его публичные лекции, имевшие шумный успех, стекались не только ученые, представители разных литературных партий и восторженная университетская молодежь, но и «весь образованный класс города – от стариков, только что покинувших ломберные столы, до девиц, еще не отдохнувших после подвигов на паркете, и от губернских чиновников до неслужащих дворян». По словам Герцена, перед столь разнообразной публикой возникала величавая панорама феодализма, католицизма и рыцарства, «как бы живыми проходили образы молодых Гогенштауфенов и великих пап… чистая и кроткая фигура Людовика IX, скорбно озирающегося назад, и гордая, смело и беззастенчиво идущая вперед фигура Филиппа Красивого».