Зеркало загадок

Эрнандес не скрывает реальности, он просто использует ее в функции характеристики своего героя. (Точно так же Джозеф Конрад поступает с морским пейзажем.) Вот почему многочисленные танцы, по необходимости присутствующие в рассказе, нигде не описываются. Аскасуби, напротив, ставит своей задачей прямую передачу танца, порывистой игры тел, которые постигают друг друга («Паулино Лусеро», с. 204):

Пригласил тогда танцевать

Риту Росу лихой дружок,

и взялись они заплетать —

где полкруга, а где кружок.

Ай девчонка, какая стать,

как вихляет бедром,

так и прет напролом!

Коль она до зари не уймется,

то, гляди, наживет перелом

или просто сотрется!

А вот еще одна десима, красочная, точно новая колода карт («Анисето Эль-Гальо», с. 178):

Пошла выступать Пилар,

красавица-девка, право!

Крутится влево-вправо

среди танцующих пар,

посматривает лукаво

на гаучо в шляпе новой,

что, пончо не сняв, замерев

и руку в бок уперев,

бросает ей взгляд суровый:

душа моя, я рисковый!

Не менее показательно будет и сопоставление известий об индейских набегах, переданных в «Мартине Фьерро», с непосредственными впечатлениями Аскасуби.

Эрнандес («Возвращение Мартина Фьерро», Песнь четвертая) намеренно выделяет обоснованный страх Мартина Фьерро перед беспощадным разграблением; для Аскасуби («Сантос Вега», XIII) важны орды надвигающихся индейцев:

Но когда индейцы валят,

дело ясно наперед:

все зверье о том сигналит,

в тучах пыли так и прет.

Убегают, зубы скалят

стаи одичалых псов;

страусы среди волков,

лисы, пумы и олени —

все несутся в исступленьи

прямо попромеж домов.

Пастухи овец спасают,

сами позади бегут,

терутеру там и тут

заполошные порхают.

Но верней предупреждают,

что беда пришла лихая,

остальных опережая,

утки-чайя: эту весть

первыми несут окрест,

слышно в пампе: «Чайя! Чайя!»

Растревожены все норы,

паника среди зверей:

страшна поступь дикарей.

Тучи пыли, словно горы,

заполняют все просторы,

а за ними – рысью частой

на конях лихих гривастых,

полумесяцем-дугой,

вереща наперебой,

скачет злой народ кудластый.

Снова рисуется мизансцена, снова наслаждение от зрелища. В этом стремлении для меня и коренится уникальность Аскасуби – а вовсе не в его добродетельной ярости унитария, о которой так много писали Ойуэла и Рохас. Последний (Собрание сочинений, т. IX, с.