Второй вариант

И тут Савин вышел из оцепенения. Не отдавая себе отчета, что он делает и зачем, поднялся и закричал:

– Брысь! Брысь!

То, что он сначала принял за темное гнездо на старой лиственнице, шевельнулось, отделилось от верхушки. Большая птица словно бы свалилась вниз и шумно захлопала крыльями. Дрыхлин недоуменно обернулся. Сидевший рядом с Савиным подполковник Давлетов то ли кашлянул, то ли усмехнулся.

– Какую кошку вы тут пугали? – спросил возвратившийся к попутчикам по своему следу Дрыхлин.

– Извините, пожалуйста, – виновато ответил Савин, понимая, что совершил глупость, необъяснимую для спутников, и готовясь к упрекам.

Но Дрыхлин вдруг заулыбался, весело взглянул на Давлетова, словно приглашая к пониманию и сочувствию:

– Глухаришку стало жалко, так ведь, Женя?

– Жалко.

– Разделяю. Первая живность на пути – шлеп! – и слопали. Некрасиво! Прощаю, Женя.

– Пора трогаться, – хмуро сказал Давлетов. Не сухо, как обычно, а хмуро.

И Савин воспринял это на свой счет: вместо надоевших консервов могли бы полакомиться дичью.

Он поднял вещмешок, накинул на плечи лямки. Черная бамовская спецшуба зашуршала, как брезентовый короб. Дрыхлин покатил вперед, проминая снег. По этой бесконтурной лыжне зашагал за ним Савин в своих казенных, облитых по низу резиной валенках. И сразу же услышал, как знакомо самоварно запыхтел позади немолодой уже его начальник – подполковник Давлетов.

Кругом лежал снег и стояли оголенные стужей стволы редких лиственниц.

Да, чахлая была тайга. Совсем не такая, какой она рисовалась в воображении Савина всего полгода назад. Тогда он видел ее сплошной и могучей, с кедрами в три обхвата, с веселым шишкобоем, с добрыми медведями, которые лакомятся брусникой. И обязательно с туманами, чтобы, как в песне, когда беспокойные мальчики едут за таежным запахом. А из туманов, прижатых к земле, торжественно и чинно выплывают гордые сохатиные головы с рогами-вешалками и мудрыми печальными глазами.

Но, оказывается, нет ни птичьих хороводов, ни следов невиданных зверей. Разве что неведомые тропы… А вокруг стояла неживая белая тишина. Потому Савину и подумалось на какой-то миг, что во всем мире осталось лишь трое из всех, кто может дышать, двигаться, чувствовать усталость. Он и сам понимал нелепость такой мысли. И все же продолжал ощущать нереальность происходящего.