Детские

Всех их я считала либо скучными, либо злобными, но я была вынуждена проводить с ними все перемены. Особенно выделялась средь них одна: вся какая то квадратная, с большими руками и лицом как у пожилой женщины; кожа нездоровая, оттенка сыворотки; равнодушные глаза навыкате с неприятными смуглыми кругами; голос писклявый, надсаженный; не могу передать, какое отвращение и даже ужас она во мне вызывала. И что же, именно ей я старалась понравиться, пыталась угодить, пресмыкалась, говоря вещи, которые, как мне казалось, могли ей понравиться, но во всем противоречили тому, что я думала на самом деле.

Чем большее неприятие я к ней испытывала, тем больше ей льстила, подражая ей, повторяя ее движения, предвосхищая ее капризы. Стремление пасть еще ниже потом прошло, но тогда нас – меня и это создание – считали подельницами, о нас говорили: „Два сапога пара“.

Что же касается Розхен, у нее были две любимые подружки и приятельницы из старших. Нас все разделяло, я охотно воображала всевозможные напасти – например, пожар в пансионе, – которые позволили бы мне спасти ей жизнь и стать подругой.

Порой мне хотелось ее подразнить, пройдя мимо по двору, задеть, рассердить, вынудить, чтобы она поколотила меня. Ах, если бы она побила меня или хотя бы толкнула! Но от одной мысли о ее прикосновении я чувствовала изнеможение.

Я почти ничего о ней не знала; могу даже сказать, что совсем ничего не знала, поскольку видела ее лишь вдалеке в столовой и на переменах на школьном дворе. И все же к концу зимы мне удалось посмотреть на нее поближе, это было во время вечерних занятий, в сестринской.

Около восьми одна из молодых наставниц – мадемуазель Шписс, которая была из той же страны, что и Розхен, – отворяла двери классов, бормоча: „В сестринскую! “

Тогда простуженные и те, кому надо было сменить повязку, вставали и цепочкой шли за учительницей в сестринскую. Розхен полагался отвар, к тому времени предписали его и мне.

Почти каждый вечер, возвращаясь из сестринской и подходя к карцеру, мадемуазель Шписс кричала:

– Кесслер! Вы опять болтаете на построении? Прошу вас в карцер! Ждите, сейчас вернусь… Какая непослушная!

Попасть в карцер было наказанием, которого страшились все маленькие девочки.

Мне никогда не приходилось там оказаться, для меня это было бесчестьем, несмываемым пятном. Розхен же шла туда по своей воле и даже с улыбкой. Я восхищалась ее спокойствием и бесстыдством, почти что геройством. Когда же она выходила из карцера, то даже не была заплаканной.