Золотая петля

Относиться к этим слухам так критически заставляло их главным образом суеверие французских метисов, которые считали его чертом, а над чертом на всем Севере никто не позволяет себе смеяться. Мало ли несчастных, которые продали свои души дьяволу только за то, чтобы иметь возможность летать по воздуху, – и находились люди, которые могли бы поклясться на Евангелии, что собственными своими глазами видели, как Брэм со своими волками проезжал по небу, преследуя на нем каких-то громадных, бесформенных зверей.

Итак, полиция была уверена, что Брэм умер; а между тем Брэм, совершенно скрывшись из виду, с каждым днем все более и более превращался в волка и становился волчьим братом. Но белая кровь все-таки оказывалась в нем непобедимой, и в душе у Брэма часто появлялась тоска. Безумное желание слышать человеческий голос, поговорить с близким ему человеком, хотя он никогда не любил ни одного мужчину и ни одну женщину, по временам было для него тяжелее, чем смерть. Это-то и приводит нас к самому тяжкому осложнению в жизни Брэма – к столкновению его с девушкой и еще с одним мужчиной.

Глава II. Филипп Брант считается с очевидностью

Этим другим мужчиной был Филипп Брант.

Он сидел как-то вечером в избушке у Пьера Брео. Сам Пьер сидел как раз против него по ту сторону стола, а сбоку их обоих горела раскалившаяся докрасна железная печь.

Стояла ужасная погода. Охотник на лисиц Пьер выстроил свою избушку как раз на самой стрелке узкой полосы соснового леса, глядевшей как нарочно на самый Баррен, и в этот вечер оттуда дул на нее такой резкий, злобный ветер, разгуливавший по пустым пространствам, что это заставляло Филиппа дрожать. Совсем близко на востоке находился Гудзонов залив, так близко, что когда за несколько минут перед этим он высунулся из двери, то до него донесся гром никогда не прекращающегося морского прибоя, катящего свои воды прямо с Ледовитого океана, и резкий, точно звук от громадного ножа, треск ледяных гор под напором такого же ледяного, северного ветра. К западу от хижины Пьера тянулся лишенный всякой жизни Баррен, пустой и безграничный, без малейшего камня или куста, с нависшим над ним небом, которое не раз заставляло Филиппа вспомнить о картине Доре «Ад», – тяжелым, хмурым, синевато-красным, как гранат, всегда готовым разрешиться ужасающей снежной бурей. Таково оно было днем. А уж ночью, когда начинали брехать белые лисицы и завывал дикий ветер, – нечего было и говорить.