Белая лилия

– А правда, что у благородных, хорошо разработана жопа? Вы ведь все из себя только строите, суки, невинность. А на деле хуже портовых шлюх.

Я лишь умывалась слезами, горькими и солёными слезами, что обжигали моё лицо. Могла лишь кричать, на слова не хватало больше сил, ведь я осознаю, что мне никто не поможет.

– Кричи, кричи, люблю голосистых пташек, вы самые страстные.

Он резко вошёл в мою попу, причиняя невыносимую боль, и дикий вскрик боли оглушил даже меня. Следом болью обожгло ладони, в которые я впилась ногтями.

Я молилась, чтобы всё это быстрее закончилось, ненавидела себя за то, что допустила этому случится, и этого ублюдка. Но когда это закончилось, и он ушёл, у меня даже не было нескольких минут выдохнуть. Вошёл ещё один бесчеловечный ублюдок и мне захотелось умереть здесь и прямо сейчас.

Этот лишил меня всего, использовал меня всю, без остатка, а после повторного надругательства над моим телом и душой, началось жестокое избиение.

Это длилось несколько часов, пинки, куда только попадёт, таскал за волосы, вырывая их клочками, бросал моё лёгкое миниатюрное тело об стену. А когда он ушёл, мне хотелось, чтобы он вернулся и просто добил меня, я не смогу с этим жить.

Следующие два дня меня не кормили и не поили, я умирала и молила смерть, чтобы она поскорее за мной пришла. Эти твари не появлялись, словно забыли о моём существовании.

Меня душила боль, от обезвоживания всё было настолько херово, что я даже плакать не могла.

Воспоминания о Морфее сводили с ума, бессилие заставляло ломать ногти о каменный пол. Я уже привыкала к физической боли, она была ничем, по сравнению с болью внутри, жалость к себе была бесконечной, и я не знала, что мне с ней делать.

Даже запах, из-за которого выворачивало, стал привычным. Мне было плевать на то, что со мной сделают, но лучше пусть бы убили.

Но мои молитвы снова не были услышаны, меня еле живую, избитую, изнасилованную, измождённую, грязную отправили на каторжные работы.

Я добывала руду наравне с другими рабами под палящим солнцем.

Над нами всегда стоял надсмотрщик с плетью наперевес, на моём теле не осталось живого места за месяц невыносимого труда.

Пыталась отказываться от еды и воды, но не получалось, и когда я срывалась, люто себя ненавидела.

Меня больше не трогали, что было важнее всего, лучше каторжные работы, чем снова пройти через насилие.