Сила лиса

зима, приди, укрой дыру шелками

и выбели, умой усталый год,

приподними нависший небосвод

с набухшими сырыми облаками.

увядший, заблудившийся в свободе,

я буду говорить о небосводе,

о скуке, о тоске, о непогоде.

и то, что я скажу – произойдёт.

Я вижу замок изо льда,

блестит его слюда.

она – вода, одна вода,

замёрзшая вода.

я вижу облаков стада,

ландшафты сизых туч.

они – вода, одна вода.

я знаю: мир текуч.

Жужжит машина, шестерёнками кружа,

и маятник, немного дребезжа,

дугу так неизменно повторяет,

как будто он упорно сотворяет

свой идеал в текстуре траекторий,

границу между воздухом и морем,

чтоб на воды поверхность набегать,

и к берегу нестись, и возвращаться вспять,

и о песок с разбегу разбиваться,

нырять вовнутрь – наружу подниматься,

он маятник – он создаёт волну,

одну – но идеальную одну.

монометр, хронометр, маяк,

и звук его передаваем так:

тик-так, динь-дон, туда-сюда,

нет – да, нет – да, нет – да, нет – да.

он гравитацией пленён, он так устроен:

он есть – и восхищения достоин.

Воистину волшебный водоём

был найден нами – мы оттуда пьём

живую восхитительную влагу

и переносим чувства на бумагу.

в меня язык вложив, мой важный враг

меня собой не делает – дурак,

а сам становится влагающим со мною:

на этом я стою и этого я стою.

единожды солгав, мой сладкий вор,

в своей же лжи увязнешь как топор.

я в ложь твою топор не зря втыкаю,

да, я теку, но я не протекаю.

да, я теку, и ты – теки.

скудны суровые пески,

они костлявы и сухи

и к сердца голосу глухи.

Прохлада мною овладела,

поверхность глаза запотела,

в слезах – тревоги конденсат,

и внутрь зрачки мои глядят.

что вижу я? – ничто я вижу!

я рыжиной кудрявой брызжу,

каплеобразные ухмылки

стекают кровью по затылку.

воспринимая тот поток,

мечтаю совершить глоток.

журча, смеётся камня речь,

и рот – дыра, прореха, течь.

Он приходил в себя в постели,

перебирая поимённо

всех, кто исчез из Вавилона

с печатью Дьявола на теле.

он – психопат и лжепророк,

перевирающий ученье:

проникнув в зону помрачения,

в ней осознать себя не смог.

но милосердное перо,

кровоточа, вонзалось в струны,

когда далёкий свет межлунный

преображал его в Пьерро.

он пел для тех, кто уцелел,

о тех, кто выдержать не смог,

и мел белел, и рот алел.

как вход. и выход.