Отсчет времени обратный

Что в них такое было? «Ужасы армейской жизни»? Это клише потом приклеилось к Олегу навсегда и много повредило его репутации. Дело ведь было не в «ужасах». Тогда многие писали и про «ужасы», и про армию, и про лагеря… Дело было в какой-то невероятной яркости таланта, в совершенно особой манере изображения жизни, в своем особом мировоззрении.

Он и вправду был большой. Высокого роста, богатырского сложения. Большим всегда труднее.

Да, проза Олега Павлова была заточена на страдающего человека. В его понимании русский человек – это вообще человек страдающий, ну как «человек мыслящий».

Страдать – значит мыслить.

Многим критикам это не понравилось. «Что он нас все время пугает?» Но, между прочим, его «Казенную сказку» заметили не кто-нибудь, а Георгий Владимов и Виктор Астафьев. Они сразу приняли его как младшего брата. «Казенную сказку» и потрясающий рассказ «Конец века» про бомжа, который умирает в больничке, заметил и оценил Александр Солженицын. Потом он получит премию Александра Солженицына. Он был самый молодой лауреат этой премии.

Ему вообще-то не очень везло с премиями. Может, я ошибаюсь, но и «Русского Букера» довольно поздно он получил благодаря тому, что председателем жюри в том году был Владимир Маканин. Владимов, Астафьев, Солженицын, Маканин – оцените этот ряд классиков, для которых проза Олега была очевидно большой литературой. После этого на мнение критиков он мог бы смотреть с высокой колокольни. Увы, это было не так. Этот богатырь был на самом деле ранимым человеком. На мой взгляд, слишком ранимым.

В нашем деле нужно быть проще и жестче. А Олег все время волновался, все время думал, что вокруг него происходит что-то не так… Что его не любят, недооценивают. На самом деле это просто черта творческого человека, а вовсе не самомнение.

Его многие считали слишком серьезным. А он был порой удивительно смешон, остроумен, но как-то по-своему.

Однажды вез его на своей машине в Ясную Поляну. Приехали поздно, было уже темно. Въезд в пансионат проходил через узкую темную аллею.

Ехать минут пять. Потом я читаю его очерк «Яблочки от Толстого». Наш путь через аллею он описал примерно так: мрак, ужас, куда мы едем, приедем ли вообще куда-нибудь? Я посмеялся тогда над ним, но потом подумал: ну да, человек так видит, по-писательски видит. Не как шофер или простой пассажир, а как именно писатель. В этом была какая-то удивительная оптика его зрения, ни на кого не похожая.

И еще он был настоящий москвич. В Москве родился, в Москве и умер.