Великие и мелкие

Индюк в шубе!

Вообще-то к клопам он – петербуржец – давно привык; сам министр двора барон Фредерикс шутил, что в Зимнем дворце царских клопов не меньше, чем в столице – всякой вольнодумной швали. Но сегодня они напали на него как-то особенно яростно. В общем, Фёдор Михалыч до утра не сомкнул глаз, еле дождался семи часов, а в восемь уже открывались Казачьи бани в Казачьем переулке, что у Гороховой.

Вообще, Достоевский был не банный человек, не любил скопление голых распаренных тел, дурацкие разговорчики, дешёвый «портер» и рачью кожуру с сухариками, – а брать первый класс с персональными банщиками и ванными стеснялся и экономил.

Но грудь, спина, правая нога и даже сказать неудобно что так чесались, что Фёдор Михайлович собрал чистое бельё и выскочил ни свет ни заря в тёмное петербургское утро.

И вот сидит Достоевский на мокрой мраморной скамье, ноги в тазу, слева шаечка с кипятком, в ней парится берёзовый веник, а справа шайка с холодной водой; сидит, чешет себя обеими руками, кряхтит, постанывает и замечает, что он вообще впервые ни о чём не думает.

И такая благость снизошла на Фёдора Михайловича, что он даже чесаться перестал.

Через три часа, в чистом белье, посвежевший, с ясной головой, Фёдор Михайлович направлялся к дому. Город уже давно проснулся, и навстречу ему попадались то кухаркины дети, то офицеры в длинных шинелях, то бедная девушка, бредущая по Фонтанке, то тощий студент с топором подмышкой, словом… «Вот вам клоп, – думал Достоевский. – Один, два, ну три – это ещё куда ни шло, ещё можно перетерпеть.

Но десятки уже сводят человека с ума. Вся жизнь от этой мелкой сволочи летит к чёрту! Так и в России: сотню-другую этих горлопанов, революционеров-нигилистов, сброд, не помнящий родства, ещё можно раздавить, убрать подальше, припугнуть, – а если их тыщи? Вся страна начнёт чесаться. День с ночью перепутается – тогда беда! Скорей, скорей к столу! Надо начинать немедленно».

И, чтобы не забыть, он свернул в ближайшую подворотню, вынул из кармана серебряный карандашик, оглянулся и печатными буквами написал на серой штукатурке проходного двора: «БЕСЫ».

Александр Герцен, Николай Огарёв

Ящерица Lacertilia

По старому московскому обычаю, прокусив друг другу мочку уха, обливаясь слезами и кровью, весной 1827 года на Воробьёвых горах обнявшись стояли два молодых человека – Саша Герцен и Коля Огарёв. Плача и целуя друг друга, они поклялись в вечной дружбе и служении всему возвышенному и благородному.