Сюжеты

К тому же Модест не мозолил глаза. Поэтому о нем говорили как о неангажированном человеке.

Слишком громко для него самого. Был он порядочен и умен, но вряд ли наедине с собою задумывался о своей независимости, тем более – о своем интеллекте. Да и о советской тоталитарности. Такой характер во всяком обществе чувствовал бы себя неуютно. Ему бы и в голову не пришло, что какое-то его замечание, случайно оброненная фраза могут быть в дальнейшем повторены, иметь какое-нибудь значение. Сам он их забывал мгновенно и, если бы спустя некий срок при нем произнесли его мысль, он и не вспомнил бы о своем авторстве.

И был бы искренне поражен, скажи ему кто-либо, что на него нет-нет да и ссылаются в спорах на разных столичных посиделках.

Конечно, он знал, что фрондерские страсти не унимаются в той среде, с которой его соотносили. Но эта среда не стала своей. Не из-за несовпадения взглядов – в любом сборище он ощущал дискомфорт.

Откуда берутся такие особи? Не знаю, но их можно понять. Найти одного-двух человек, которые вас не раздражают, уже, черт возьми, большая удача.

Во всякой компании, самой изысканной, легко обнаружить знакомые признаки, которые образуют толпу с ее угрожающим единочувствием и ненавистью к самодостаточности. Недаром еще три века назад месье Декарт советовал спрятаться. Куда там! Всё лезем на авансцену. На ней же, естественно, не протолкнуться.

Что касается тихони Модеста, то я ему искренне завидовал – мудрость далась ему не из книг, не от почтения к философам, она отвечала его природе.

Очень возможно, его родители были так глубоко инфицированы нашей коллективистской эпохой, что сын получил от нее прививку уже на генетическом уровне. И нет сомнений, что он бы сумел прожить относительно спокойно отпущенный ему свыше срок, если б не роковая встреча.

Женщина, друзья мои, женщина! В ясное утро, в ненастный день, раньше ли, позже – она является. И тем верней и неизбежней, чем меньше затрачиваешь усилий.

Представьте московскую филологиню, нервную, острую, подвижную, с резкими чертами лица, с высокой башенкой черных волос, с прокуренным хрипловатым голосом, всегда возбужденную, будто она торопится не опоздать на поезд, с живыми близорукими глазками – они смотрели на вас, на мир с чуть неестественной напряженностью, может быть, оттого, что она упрямо не носила очков.

Казалось, что в минуту рождения ее подожгли, и бессонное пламя дрожит и мерцает до сей поры.

Строго говоря, так и было. Вечный мучительный непокой.