Здравствуй, жизнь! или Записки прозрачного юноши

Безмятежная ясность! Душа – это, неким образом, всё сущее: душа – форма форм; нежданная, необъятная, светящаяся, лучащаяся форма форм…

Этот образ, предлагаемый моим мозгом в области непостижимого, аффективного, обретает форму самой высокой интеллектуальности, и я не могу противостоять этой форме, я лишь задаюсь вопросами… Какой образ примет, наконец, мучительная сила, раздражающая душу? Откуда оно взялось, это, растущее во мне?

Именно так, я сам способствую формированию концепции, несущей в себе самой внезапное сияние вещей, настигающее меня шумом творения.

Ни один образ не удовлетворяет меня, если только он не является одновременно Познанием, и мой усталый дух стремится попасть в механизмы некой новой, абсолютной гравитации. Это, как я представляю себе, есть высшая форма, в которой одерживает победу обнаружение нового Смысла бесконечности. Этот Смысл и есть победа духа над самим собой – он есть порядок, он есть понимание, он есть знание хаоса. И тем самым всё сказано. Мое ясное и прозрачное безрассудство не боится этого хаоса…”

Размышляя над этими строками Чужого, полезно помнить, что ни в этой, более того – ни в одной комнате мира, нет ни единого человека, кого в некой удобной точке здравомыслящее большинство, а вернее, толпа, в своем праведном гневе не осудила бы на смерть.

Смерть, смешно, право, для нашего Чужого, поскольку он непосредственно понимает, что земная жизнь – это всего лишь первый выпуск серийной души и капсула-семя индивидуального секрета вопреки превращению плоти в прах, что не просто догадка, и даже не вопрос сокровенной веры, если лишь предполагать, что бессмертные воскреснут, как Бог…

***

Я юноша странный, каких поискать,

Отец мой был птицей, еврейкою – мать.

С Иосифом-плотником жить я не стал.

Бродяжничал и на Голгофу попал.

А кто говорит, я не бог, тем плутам

Винца, что творю из воды, я не дам.

Пусть пьют они воду, и тайна ясна,

Как снова я воду творю из вина.

Прощай же и речи мои запиши,

О том, что воскрес я, везде расскажи.

Мне плоть не помеха, коль скоро я бог,

Лечу я на небо…Прощай же, дружок!

( Из «Улисса» Джойса)

У Чужого была своя одинокая звезда в небе. Эта одинокая звезда, уводящая вдаль Немошкалова, была в общем-то, ни больше, ни меньше – звездой своеобразного пьяного гения дивной красоты, бледная – как смерть поэта.