Лирика

Повествованье хранит немой узор византийской фрески, и знает об этом розовый куст Гильдесгеймской церкви, прекрасный призрак забытой готической пьесы, где яд в третьем акте – символ, целомудренность смерти…

Дымом костра…

Дымом костра… Над пустошью эхо пульсирует стансами,

Стынет зола, безудержно болью дрожит под пальцами,

Привкус смородистый осени, душу встряхнув, очистила,

Воздух оглох, наполнился серой, частицами выстрела…

По бездорожью холодом, в поле сухими травами,

Стать буреломом Брянщины, степью, блуждать канавами,

Кровью, листвою, щепками, полог землистый узорами,

Лес ощетинился ветвями, стаей вспорхнули вороны.

Руки, как есть, ободраны, память души раскорчевана,

Хлынула темными водами, пьяным дурманом солода.

Черным крестом безымянного – имя, как водится, сколото,

Солнце горит над полянами, сыплет осеннее золото…

Лето. Жажда…

Лето. Жажда… И стаи во тьме

Пропоют свою песню оврагам,

Мхам болотным, гниющим корягам,

Синеоким лесам и луне

Знойный ветер погонит сквозь пыль

Эхо мрачных ночных колыбельных,

Стон незримых потоков подземных

И сухой сединистый ковыль

Тонут звезды в июньскую степь,

Месяц скрылся за дальние склоны,

И в церквях зарыдают иконы,

Оставляя соленую взвесь…

Готический этюд

Холодный ноябрь тенистой аллеей проводит в хранилище душ,

Мой сад давно умер, уже багровеет безмолвная сонная глушь;

Лирический странник последней эпохи, последняя жертва чумы,

Выводит чернилами ровные строки и видит печальные сны.

На темном бульваре бездомной собакой ползет полусгнивший трамвай,

Ломают бесшумно колеса босые ноябрьский хрупкий янтарь.

Безумный поэт и слепой переводчик гадают над чашей воды,

Слагают поэму «Прелюдия ночи. Пророчества полной луны».