Пруссия – наша

Еще здесь мы сделали первые селфи с помощью цифрового интерактивного экрана. Это так дико. Селфи с актером, переодетым в Канта. Но актер живет внутри экрана! И с экрана он делает ваше с ним совместное фото. Как будто все нормально у людей.

Потом Хелюля ушел за билетами в собор, а я осталась смотреть на сувенирные лавки. Очень мне хотелось тогда купить холщовую сумку-шоппер с надписью K?nigsberg. Но у нас было мало времени, и мы пошли внутрь.

Туристов было немного, но мне все равно было неприятно видеть их, потому что я жаждала справедливого безлюдья в несезон на территории своей бедной воюющей страны.

Мы поднялись в библиотеку. Она была такая красивая! Раньше люди много времени проводили в библиотеках, потому и обустраивали их со вкусом.

Пока мы стояли там посреди стеллажей из красного дерева, в полумраке, в свете теплой лампы и ярких витражей – мне позвонили из стоматологии и сообщили приятную новость – у меня выросла челюстная кость после синуслифтинга, а это значит, что я теперь могу ставить зубы.

У меня даже деньги есть на это, можете себе представить? Я этому очень обрадовалась и даже немного взбодрилась.

На последнем этаже мы обнаружили посмертную маску Канта. Она была с открытым ртом. Еще нам запомнились кантовские правила званого обеда:

«Есть одному (solipsismus convictorii) для философствующего ученого вредно, это не восстановление сил, а истощение их (особенно если это превращается в кутеж в одиночку); это изнуряющая работа, а не оживляющая игра мысли.

Человек, который ест за уединенным обеденным столом и остается со своими мыслями, постепенно лишается бодрости; приобретает он ее, когда сотрапезник своими разнообразными выдумками дает ему новый материал для оживления, который сам он не мог бы найти».

Когда мы спустились в гардеробную, там неистово орал ребенок, и мы, в стремлении убежать скорее оттуда, чуть не забыли куртки.

Ноги меня еще держали, но колени уже начинали ныть. Мы вышли в присоборный парк, встретили там внезапный памятник Максиму Горькому.

Хелюля запечатлел меня с ним на свежем снегу. На набережной мы немного полюбовались старым зданием биржи, ныне ? художественного музея. Оно какое-то потустороннее. Я смотрела на него, на воду, абсолютно серое небо. И была это не просто другая архитектура, а другой мир, который со всех сторон вопрошал: нравится?

По грязной холодной речке Преголе плыл белый лебедь. Плыл один, плыл стремительно туда, откуда мы пришли.