Девятый вал

Сердце трепещет от одного начертания гордой буквы «А». Я едва сдерживаюсь, чтобы не запищать от радости. Неужели я увижу его, гения, вживую и смогу пережить бурю вместе с ним? Мне попалось «Туманное утро» и «Ниагарский водопад». Интересные картины. Я могла бы ухватиться за одну из них, но если Грымза не обманула на счет Русского музея и охраны, то где-то здесь есть рыба покрупнее. Только где же она?

Проносится страшная мысль, обдавшая холодом плечи: «А вдруг его не привезли из-за слабой охраны? Вдруг он вообще не приедет?» Я машинально оборачиваюсь к противоположной стене и замираю.

Огромный, деревянный ящик, выше двух метров, возвышается надо мной, словно гора. Белые наклейки кричат красными буквами: «ОСТОРОЖНО! ХРУПКОЕ!» Это полотно не может быть ничем другим. Я сглатываю нетерпение, прячу его глубже и подхожу ближе.

«Иван Айвазовский. Девятый вал. 1850». Вот он. Шедевр моря и кисти истинного гения, запертый в бездушном, деревянном плену. Любой человек, зная, что скрывается под коробкой, захотел бы освободить великий шедевр, а я с надеждой в сердце, что картина станет ответом на мои вопросы, набрасываюсь на нее, словно внутри лекарство от яда, которым я сама себя отравляю вот уже два года.

Первый год после смерти Эдика был тяжелым. Я не могла ни есть, ни спать. Постоянно находилась где-то между сном и реальностью, искала Эдика в толпе, звала его по ночам так громко, что соседи вызывали милицию. Я вообще не выходила из дома. Даже психиатр приезжал ко мне на дом.

Я была разбита. Что-то внутри меня утонуло в тот день вместе с Эдиком.

Но когда я оказалась на работе в музее, стало еще хуже. Меня трясло от близости людей и картин. Я принимала двойные дозы препаратов, чтобы просто встать утром с кровати. Из-за этого в музее мне могло померещиться всякое.

Я особенно ненавидела портретную экспозицию. Мне казалось, на меня с картин таращатся люди и осуждают за то, что я ничего не помню. А однажды с картины мне явился Эдик. Любимые голубые глаза смотрели на меня с грустной нежностью.

Я тогда не обратила внимания на посетителей музея. Опустилась на колени перед Эдиком и плакала, прижимаясь к стене, пока Грымза не увела меня и не отправила к врачу.

Тот день изменил все. Я поняла, что моя работа могла убить меня или излечить. Глядя на картины под таблетками, я научилась вызывать видения прошлого. Небольшими кусочками, фрагментами, но все же Эдик снова был со мной, и я уже не казалась себе такой сумасшедшей.