Арлекин

Своим танцем он разговаривал с ней, хуже того – он ее соблазнял! Но в этом-то и была прелесть. Его выступление всегда было немного чересчур: агрессивнее, эротичнее, откровеннее, чем просто ухаживание. Женщины облизывали пересохшие губы, ерзали на стульях. Потели их ладони, подмышки, промежности. Мужчины же, поначалу недоверчивые к публичному порыву раздеть их дам, постепенно зверели и доходили даже до ненависти, если Арлекин был уж совсем откровенен. Их челюсти плотно сжимались, на скулах вырастали желваки, а кулаки сами собой непроизвольно готовились к бою.

Искушение – какое сладкое слово. Военные действия, пленение, ультиматум, надежда на спасение, отринутая со страхом и, наконец, полная капитуляция, жизнь полная иллюзий, богатство альтернативы там, где ее нет и быть не может, яркие краски, специи и пряности – вот что такое его танец.

Это была их тайна, с тех самых пор, как она пришла сюда одна.

Возможно, каждый день он выбирал себе новую жертву, но она старалась не думать об этом, умышленно давя в себе ростки недоверия и ревности, и никогда не пыталась увидеться в другое время.

Четверг был их день, время равных возможностей, когда есть шанс забыть об основной жизни и начать новую, на один вечер, в которой все по-другому. Под угрозой развода не согласилась бы она отказаться от своего маленького еженедельного счастья.

Ни разу никто из них не делал попыток сблизиться по-настоящему. Всего один танец, обращенный к ней, и оба исчезали во мраке.

Она еще просиживала полчаса, замирая от сладости и дрожа всем телом, скрывая эту дрожь и тем еще больше наслаждаясь, ощущая себя королевой над простыми смертными. Кумир, которому только что все рукоплескали, чьим искусством восхищались и кем не на шутку увлекались дамы, этот идол, свысока расправлялся с чужими восторгами и дарил всего себя только ей одной.

Бывало, он обращался и к другим женщинам тоже, позволяя себе такое, что кавалеры невольно терялись.

Но лишь затем, чтобы подразнить ее – об этом ясно сообщал брошенный взгляд. А наигравшись, как кошка с мышью, с очередной красавицей, бросал ее ради той, что скромно сидела у стены и была едва видна за головами.

Если бы это было возможно, дамы завалили бы его деньгами и букетами, но никому не приходило в голову попытаться каким-то образом наградить его. Он был король, и власть его простиралась так далеко, что, пожелай он, любая пала бы к его ногам.