Толстая Нан (Императрица Анна Иоанновна)

Возле каждого окошка стояло по такому ружью, потому что Анна Иоанновна страстно любила стрельбу, и никакая случайно замеченная птаха, оказавшаяся, на беду свою, в поле ее зрения, не могла ускользнуть от меткого выстрела. А птах в парки ее дворцов завезли великое множество, от снегирей, коноплянок и голубей до канареек, и они там прижились, свили гнезда… Глупенькие птички ведь не знали, что императрица стреляет без промаха – даже нарочно устроила у себя тир, где ежедневно бьет по целям, – не то за версту облетали бы все Аннины дворцы!

Между тем в окошко было видно: молодой гвардеец, нарочно, как и лакей, приставленный быть начеку и подбирать случайные государынины трофеи, выскочил из боковой уличной дверки и неровно замаршировал по парку, то и дело оскальзываясь гладкими подошвами парадных сапог.

Сорочий хвостик жалко торчал из сугроба под березою. Гвардеец схватил птицу, отсалютовал окнам, зная, что за одним из них стоит императрица, и пустился в обратный путь, однако поскользнулся и упал, нелепо задрав длинные ноги в сверкающих сапогах, назначенных для бесшумного шествования по парадным залам, но отнюдь не для торенья троп в снегу. Грохнулся он, видать, тяжело, потому что невольно испустил при этом пронзительный крик, услышанный и в палатах.

– Экая, прости Господи, квашня! – пробормотала Анна Юшкова.

Монахина и Щербатова хихикнули, но тотчас же осеклись, взглянув на внезапно помрачневшее лицо императрицы. Ходили слухи, что еще в детстве шут ее матери, царицы Прасковьи Федоровны, при виде такой вот резко нахмурившейся Анны не шутя пугался и вопил:

– Берегитесь! Берегитесь! Вот идет царь Иван Васильевич! – разумея при этом, само собой, не кого иного, как Грозного.

Да уж, подобно сему великому государю, Анна Иоанновна была нравом крутенька и на расправу быстра. Царь Иван Ваське Шибанову, слуге предателя Андрюшки Курбского, ногу осном[1 - Острием посоха.] насквозь проколол, к земле пригвоздив, ну а императрица не далее как неделю назад приказала вздернуть перед окнами дворца повара, который положил в ее кушанье прогорклое масло.

Что же ждет гвардейца-увальня за его неловкость? Не иначе велит государыня руки-ноги ему обрубить! Фрейлины поглядели на сурово сведенные брови Анны Иоанновны – и даже зажмурились от страха…

Да, императрица была разгневана. Однако лишь потому, что неловкость бедолаги-солдатика вдруг вызвала воспоминание, которое она считала давно уж похороненным в глубинах памяти.