По лунному следу

Мы сразу поняли, что по доскам далеко не уйдешь, поэтому бросили эту затею. Тем временем Нина принесла бутылку портвейна два фужера и яблоко.

– Вот, – сказала она, – нашла у себя в сумке. Еда, которой змей-искуситель соблазнил Еву.

– Не хочешь ли ты сказать…

– Тихо, тихо, тихо, – она закрыла мне рот своими мягкими губами, погладила по щеке, – тихо.

Сидя на крыльце и созерцая безумие природы, мы стали шутить по поводу Робинзона Крузо. Что бы он стал делать, окажись зимой на болоте, без вида на море, кокосов и аборигенов?

Я разрезал яблоко, и его запах и услаждающий гортань сок, казалось, опьянили больше вина.

Нина стала рассказывать о себе, но я слышал ее как бы издалека. Ее тихий мягкий голос ложился на сердце, хотелось его слушать постоянно, всегда. Блаженной бесконечностью оказалось время, дарованное нам на ступенях этого старого дома, недосягаемо высокое, бывающее один раз в жизни. Потом, за давностью, заваленное в памяти другим и разным, оно окажется вымыслом, сном, прахом на ветру повседневности.

Опьяненные вином и друг другом, мы сидели в обнимку и целовались. Нам было так хорошо, что не представимым казалось, что еще два часа назад мы искали какие-то пути и способы выбраться отсюда, из этого рая. Как все переменилось! Каким прекрасным казался теперь окружающий нас мир природы, бывший совсем недавно унылым и жестоко безвыходным! Какими милыми предстали чахлые корявенькие березки, отражавшиеся редкими серыми паутинками в воде, каким теплым и добрым стало низкое небо, сеющее на нас прохладную влагу, какой удивительный свет – тускло-желтый, золотой – исходил с граней хрусталя, когда мы чокались.

И я смотрел в глаза своей любимой – большие и прекрасные, серые, как наше нынешнее небо, и на ее счастливое лицо!

Мы так и сидели на ступеньках до самых сумерек. Выпитая бутылка лежала на мокром льду, поблескивая мутной зеленью. Небо темнело и прямо на глазах исчезло в потемках. Я на руках отнес свое сокровище в дом, положил на дедовский диван и пошел в сарай за дровами.

Когда вернулся, Нина лежала под одеялом и делала вид, что спит. Я затопил печь.

– Огня прекрасное смятение вижу. На тишину помножен треск дерева в огне, – она сидела, укутавшись по горло одеялом, и глаза ее были грустны.

Я подошел к ней, не испытывая ни смущения, ни страха, как будто ничего такого никогда и ни с кем не случалось, не было ни во мне и ни в ком до меня греха вины и стыда.