Птаха

Ася теребит кончик лазоревой косы, сверху корни отросли – стали тёмные, как мои, сам кончик тоненький.

– Я оладушки испекла, – она улыбается, – с ягодами. Вставай.

И я встаю, поднимаюсь тяжелая, сонная. Ася смотрит вскользь, уже не смотрит.

День клубился за окнами:

крылья серые, быстрые,

непрожитый, но сотканный

чудесами да мыслями.

День стучался непрошеный:

«выпьем чаю с грозой?

по полянам некошеным

пробежимся. Окрой!

Я наполню туманами,

васильками поля,

и степными тюльпанами

заалеет земля.

Ты послушай, как шепчутся

молодые дубы,

а в цветах белых теплится

огонёк ворожбы».

Но ему не отвечу я,

отвернусь от окна.

До ненастного вечера

лучше буду одна.

Что мне свет алебастровый,

не меня он зовёт?

Это шорохи праздные,

тёмный облачный свод,

захвативший в объятия

васильки и поля,

мерит белое платье

со времён декабря,

рассыпает непрошеный

мокрый сумрак да снег.

По полянам некошеным

не случившийся бег.

День клубился за стенами,

призывая ветра.

Мы забытые пленные

это просто игра.

Я бреду по квартире нечёсаная, из окон дует, из групповых чатиков приносятся сладостные сообщения, о том, что пары не будет и следующей тоже не будет. Если бы не карантин, сегодня была бы живопись. Я бы бежала через гаражи с планшетом и тяжёлым рюкзаком. Надела бы что-то немаркое, потому что не умею аккуратно и, по сути, плевать уже. Сегодня был бы хороший день, только живопись и две пары педагогики.

Асина псина лезет под ноги, вьётся тявкает, я стою, прижавшись лопатками к мягкому и прохладному дверному дермантину.

– Ася, забери его!

Ася на кухне, в кухне два стула, древняя печка, мойка и всё. Собака…

– Арчи, ко мне!

Арчи виляет тонким хвостом, он мог бы быть чихуахуа, но родился бобиком, полукровка за три тысячи.

– Арчи, – возмущается Ася, и он, наконец, сваливает.

И мне, мне пора! Торжественный выход, приличные джинсы, чистая майка – мусор иду выносить.

Можно без маски, слететь по ступенькам, выбросить и снова в подъезд, будто спасение в этом. Нет в том спасения, но мы послушные, дома сидим.

[Артур]

Я проваливался в чужой диван в чужой квартире, и темнота танцевала, меняла очертания вещей. Я ненавидел это чувство с самого детства, оно приходило нежданно, перед сном. Мои руки разбухали, как картонные коробки под водой, между пальцами зудело, сами пальцы тяжелели, готовы схлопнуть мир.