Горькие травы Чернобыля

А вот и он – пресловутый библейский зверь двадцатого столетия – разрушенный реактор четвертого энергоблока. Вентиляционная труба и, рядом, безобразная чернота конструкций снесенного взрывом машзала, скрывающая жерло реактора.

«Рафик» слегка сбросил скорость. Негромким, таким родным для уха звуком жужжала 16-миллиметровая кинокамера отца. Телекамера Шебаршина работала бесшумно. Все как-то виновато молчали.

Вдруг микроавтобус резко свернул влево и, исполинское атомное чудовище, порождение гения и безумства человека, исчезло из вида.

Замолчала и камера.

– В Припять, так в Припять, – невнятно пробурчал Климчук, вновь набирая скорость. Стрелка спидометра подползала к сотне и останавливаться на достигнутом явно не собиралась. «Рафик», как пришпоренный, влетел на мост.

– Давай, гони, гони, родной, – тихо сказал Лельченко, – поганое место, ребятки.

– Здесь облако взрыва прошло, вы рассказывали, – я приподнял респиратор. – Вова, можешь померить – сколько здесь?

– Щас, вот отпущу баранку, остановлюсь и буду мерить,

– взорвался Климчук, – Вон у тебя свой ДКП, меряй, измеритель ты хренов!

Я вытащил из кармана свой ДКП-50, дозиметр в виде авторучки.

Утром такой получил каждый, уже заряженный.

В окошке дозиметра тонкая константановая нить невозмутимо держалась на нуле. Я задышал ровнее. Тем временем «РАФ» благополучно миновал путепровод.

– А правда, сколько на мосту светит? – заинтересовался Шебаршин.

– Много, – глухо сказал Лельченко, потирая пальцами виски.

– В первые дни шкалило за тыщу. Но мост регулярно моют, теперь гораздо меньше.

Николай Григорьевич потянулся к термосу и вновь монотонно и мрачно заговорил:

– Здесь в первый день трое пацанят погибли. Ну, школьники. Выехали на велосипедах на мост – смотреть, как четвертый блок полыхает. А ночью над мостом прошла труха реакторная, мать его! Светило страшно. Да и сам реактор стрелял, как из пушки, нейтронами, гамма-лучами и черт знает, чем еще… Вот пацаны стояли и смотрели, пока им плохо не стало.

Так на асфальт и попадали. Привезли их в санчасть – каждый по 500 рад схватил. Ничего сделать не смогли. Черные стали, как угли. Ядерный загар значит.

– Что дальше было? – спросил я.

– А ничего не было. В цинковых гробах закопали, – Лельченко отвернулся.

Я похолодел и вновь натянул респиратор. Шебаршин и отец подавлено молчали.

Лишь на Климчука рассказ Лельченко не произвел никакого впечатления, он уже и наслушался, и насмотрелся всякого.