Счастливый Цезарь

– А ну тебя, Дурак! – крикнула и бегом из комнаты. Загремела на кухне посудой.

Поговорили, одним словом, однако страх у него не прошел. И смерть не отступила.

– Как же спастись!? – тоскливо вопросил невесть кого Андрей Петрович и стал рассматривать свои руки в синих прожилках. – Как глупо! Погаснуть, даже не разглядев вокруг себя толком? Как глупо! – мучился Андрей Петрович жутким чувством бессилия перед точностью знания, и ощущал себя тающей льдинкой в океане.

Стал он вокруг себя озираться с диким и жадным чувством расставания навеки, и не узнавал жизни вокруг.

Все стало таким многозначительным, оделось смыслом загадочным. И даже вещи привычные, любимые чуждо топорщились, и веяло от них враждебностью.

– Боже обратился он туда, куда никогда не обращался. – За что?

Возопил он и вдруг сообразил, что хоть и близко, а не вплотную смерть стоит, есть между ними чистое место. И полегчало на душе: не сегодня, значит, срок мой кончается. Еще придется посидеть в тюрьме жизни, – подумал он с радостным облегчением.

Смерть постояла еще недолго и отступила, так что как ни пялился Андрей Петрович, больше ничего разглядеть не мог там, впереди. Надо сказать, утомился он тоже изрядно. “Эх! Все там будем!” – умозаключил пошлой философией и отправился завтракать.

Завтракал он в это утро с особенным наслаждением и вкусом. А после, целый день очень остро, как никогда, жизнь он чувствовал, будто глядел на все при помощи иного зрения. Всякую отдельную подробность впитывал, будто в последний раз и видел.

Никогда он так жизнь не ощущал, все равно что с женщиной первый раз соединялся и терял подростковое сознание.

Потом, конечно, острота притупилась, однако и позабыться, как прежде, он не сумел. Смертная греза, что в тот день подступила к самому сердцу, так и не рассеялась, притаилась в незаметном месте.

Жена возвратилась, но что-то меж ними произошло, будто легкую кисею, темную и холодную, как сентябрьская дымка, меж ними натянули? Нет! Любить он ее не перестал, и она к нему не охладела.

А только не было прежней радости и утешения. В трудную минуту Андрей Петрович теперь в себя уходил, против воли одинокая охватывала задумчивость. Однако чуть оставался он наедине с собой – воспоминание хватало за душу. Душа начинала испуганно таращиться в чужую явь и не могла сомкнуть глаз. Невероятно сильное и острое чувство вновь переживал он в эти мгновения: и ужаса, и отчаяния, и какого-то дикого любопытства? Трудно описать смертное чувство у здорового человека.