Добровольцем в штрафбат

Несколько лет назад, в пору повальной коллективизации, сжав в кулак свое сердце и сглатывая горький ком в горле, вёл Егор Николаевич ещё тонконогим, брыкающимся жеребчиком Рыжку на общий конный двор – сдавать в «ничейные» руки; да благо остался Рыжка негласно закреплён за семьёй Завьяловых, под их особенным присмотром и уходом, избранно обласкан ими в колхозном табуне.

Танька подсобляет снять хомут, вертится возле отца юлой – ждёт гостинца. Пусть тятя и по рабочей надобности в соседнюю деревню ездил, но быть такого не может, чтоб про гостинец забыл.

И верно – не забыл, привёз! Печатный пряник с белой сахарной обливкой.

– Ну, шевели копытами! Но, родимый! – Танька берёт Рыжку под уздцы. – Отведу, тятя. И напою, и вычищу. Не беспокойсь!

Она в лепёшку разобьётся ради отца, и он – её ради. Вот с сыном у Егора Николаевича глубокого сладу не выходит: живут они, словно бы отчим с пасынком.

В своём роду по мужиковской ветви Егор Николаевич продолжал завьяловских умельцев, отличаясь в любом начинании трудоусердием, тщанием и сметливым глазом.

Он не только сноровисто владел топором, долотом и рубанком, но и выделывал кожи: солил, промачивал, красил, доводил до благородства, – а из кожи тачал сапоги, шил сандалии, горазд был изготовить фасонистую бабью обувку. Он и сына хотел пристрастить к ремеслу, воспитать себе помощника да преемника. Но Фёдор угодил не в него, обломал родословную мастеровую ветвь: ни обстоятельности в нём, ни усидчивости настоящего ремесленника. Правда, Егор Николаевич с этим свыкнуться не хотел, преподносил сыну уроки, силком передавал искусный навык. В один-то из таких уроков и нашла острая коса на твёрдый камушек; Фёдор тогда ещё парнишкой был, отроком.

– Што же ты кожу-то изводишь, голова худая! Разве я так показывал обрезать? А загибаешь куды?

– На вот, сам и загибай! – взбеленился Федька. У него и так-то не получалось, а тут ругань под руку; вгорячах бросил и кожаный кус, и деревянную сапожную колодку.

– А ну подыми, сволочонок! Подыми, я сказал!

– Не подыму.

– Ну тогда я подыму…

Потом Егор Николаевич не раз в душе покается, что поднял на сына сапожную колодку. Он мог зашибить его насмерть третьим ударом или изувечить, если бы не повисла у него на руках жена.

Мыкалось сердце Елизаветы Андреевны между мужем и сыном, горькие слёзы застили взгляд и блестели в ранних морщинках подглазий; тихо, умолительно звучал её голос:

– Чего же ты, Егор, делаешь-то? Сын ведь он нам. Единственный.