Мутабор

Говорят, что зеркала ненадолго становятся дверями в их снах, но что именно снится детям зеркала, не знает никто.

Дети зеркала умирают как и остальные люди. Говорят, что дети зеркала, перед смертью видевшие свое отражение, умирают счастливыми. Говорят, что в этот миг любое зеркало становится дверью.

2. Чёрные паруса

К встрече с морем и теми, кто живет им я готовился долгими зимними месяцами. Настойка цветоречи должна была отливать золотым, а порошок из крови певуна черным. Обзавестись рогами помог случай — забредший охотник согласился выменять их на три чары меда и ночлег. Когда стаяли снега и зацвел клевер, я выточил из рогов нож, смешал мед с порошком и втер их с свою кожу на руках и шее. Теперь кто бы ни посмотрел на меня, знаков леса, вточенных в мое тело узреть не мог. Я попрощался с хижиной на закате и подошел к молодой сосне, что стояла у входа в нее. Зубья ножа без труда взгызлись в трухлявый ствол, и дерево рухнуло мне под ноги, воскресив в памяти голос ученика, что его посадил. Созведие копья указывало на север, и я пошел в сторону света, отбрасываемого его оперением. Я пошел на юг.

Портовые города неотличимы друг от друга, пришлось раскидывать руны судьбы, а потом еще раз, чтобы найти нужную таверну в нужный час. Ногти пришлось срезать ножом — последняя роща, в которой мне посчастилилось закрыть глаза на ночь, предупредила меня о том, что это выдаст во мне северянина, или того хуже, северянина, которым являюсь я.

Через главные ворота прошел на рассвете вместе с такими же странниками и согбенными стариками, тащившими телеги солёной пахучей рыбы. В мастерских артелях строгали русалок, в похоронных бюро гробы. На главном рынке было неспокойно — затонул Белогривый с золотом одного из беглых королей. Тут же возникали недолгие союзы еще не успевших лишиться пальцев смельчаков и тут же покупалась соль и новая парусина. Я остановился напротив певучих птах, что своим цветом рябили мои непривычные к таким ярким краскам глаза. Каждая стоила по несколько золотых и только одна, умирающая, четыре серебряных за перья и легкие кости. Я купил ее и пошел дальше, не стоило задерживаться там, где запахи судьбы столь сильны. На море, сипящее как умирающий медведь, я не смотрел, достаточно того, что оно увидело меня. Никогда не понимал любви ученика к этой стихие, но, с другой стороны, виноват был сам, что зов крови перевесил в нем годы учебы. Во многом старейшина был прав, что ставил мне это в вину, но обучать детей зимы я не мог по многим причинам.