Бледная Лошадь

Я не помню (а скорее всего никогда не знал) как её звали, но навсегда запомнил эту молодую, немного сгорбленную белобрысую женщину, очень мало говорившую, особенно в присутствии врачей и родителей, только кивавшую головой и постоянно смотрящую в пол. И периодически устраивавшую настоящий террор юным пациентам.

При малейших признаках шалостей или неподчинения следовала расправа, максимально изощрённая и безжалостная.

Наверное, ей доставляло удовольствие издеваться над детьми.

Больше вариантов нет никаких.

Причём, в открытую издеваться она побаивалась, но после отбоя, в её смены… я один раз даже забаррикадировал дверь шваброй, потому что эта тварь особенно любила выключать свет в палате и стоять в проёме, просто таращиться на тебя своими рыбьими глазами.

Сначала молча, и от этого молчания и нахождения с тобой в закрытом помещении явно недружественно настроенного взрослого уже было страшно, но она добавляла саспенса – тихим свистящим шёпотом начинала рассказывать потрясающие воображение сказки на ночь.

Про Красного Доктора, который живёт в подвалах больницы (весь комплекс Клинической больницы соединён подземными переходами, чтобы пациенты могли не одеваясь переходить из корпуса в корпус), прячется в закоулках и уносит зазевавшихся детей куда-то в трубы, про шуликунов, которые живут под кроватями, а ночью выползают в палаты, чтобы проверить, кто из детей не спит, про безликих, которые… много всякой ерунды, которая покажется взрослому чепухой, но что такое такой рассказ в темноте для дошкольника конца восьмидесятых?

От этой тихушницы, одним весёлым вечером я и услышал о Бледной Лошади с длинными человеческими руками, которыми она ощупывает спящих в больницах, и если ты шевельнёшься, когда она тебя трогает, то тут же окажешься под чёрным плащом, и что с тобой потом будет – одном Господу известно.

И вот эту самую лошадь я отчего-то боялся больше всего.

Спастись старинным детским способом я не мог – невозможно накрываться с головой, имея проблемы с дыханием, поэтому оставшиеся дни пребывания в больнице, да и последующие визиты в Клиническую превратились в пытку.

Прошло больше двадцати лет, когда старый детский кошмар догнал меня.

После маминой смерти я метался месяца четыре в каком-то полузабытьи-полусне.

Мозг пытался как-то скомпенсировать все подробности онкокошмара, поэтому просто отказывался работать в полную силу.