Величайшее счастье

Величайшее счастье

Ананьин Григорий

Величайшее счастье

Автобус номер пять идет почти к самой границе города, туда, где многоэтажная застройка сменяется частным сектором. Если встать спиною к конечной остановке, как обыкновенно делают толпящиеся на ней люди, то слева будут видны серые панельные дома, а справа – дощатые заборы, над которыми поднимаются вперемешку крыши старых изб и современных коттеджей. Спереди же и сзади остановка густо обсажена деревьями, за которыми летом почти ничего не видать. Однако человек, который приехал зимою, сразу заметит между голыми стволами торец красного трехэтажного здания; наверху оно украшено башенкой, напоминающей маяк, и потому странно смотрится в местности, где нет никакого моря.

Удобная для легковых автомобилей дорога подведена к зданию с другой стороны, и там же оборудована небольшая стоянка. Время от времени к стоянке подъезжает машина, и оттуда двое взрослых людей с серьезными лицами выводят ребенка – мальчика или девочку. Ребенок исчезает за тяжелой дверью парадного входа, успев еще с тоскою оглянуться. Больше он никогда не выйдет из красного здания – его оттуда вынесут, и то лишь затем, чтобы положить в гробик и зарыть где-нибудь на городском кладбище. Ибо это здание – больница, но больница совершенно особого рода: туда кладут пациентов, которых уже нельзя вылечить, но еще можно облегчить их страдания перед неизбежной смертью. Называется эта больница хоспис.

В тот день, о котором пойдет речь, хоспис жил по своему обычному распорядку.

Иными словами, время тянулось очень неторопливо – для всех, а особенно для одной недавно поступившей в хоспис девочки. Кровать ее стояла возле самого окна, в большой, словно тренировочный зал, палате, находившейся на третьем этаже, под самой крышей; кое-кто даже утверждал, что весною можно услыхать, как наверху воркуют голуби. Палата была рассчитана на пять человек, и, соответственно, в ней стояло еще четыре койки. Располагались они таким образом, чтобы можно было спокойно, ни обо что не стукнувшись и никого не потревожив, подойти к ящику с игрушками, к шахматному столику и к плоскому телевизору на трех ножках, возле которого поблескивал зелеными огоньками роутер. Его мерцание было особенно заметным именно сейчас, когда в палате потушили свет после ужина и вечернего обхода. Вслед за сумраком в палате воцарилось и безмолвие: никто уже не переговаривался, не просил переменить компресс или дать воды, не плакал от некстати нахлынувших воспоминаний.