Глас вопиющего

– Не-ет!!!

– У-у-у!!! – бабий вой с лёгкостью заглушил Федьку, а потом единым порывом в полсотни глоток тётки рявкнули на связанных бедолаг: – Сволочи!!!

Женской глотке дважды повторять не надо, она с одного выкрика порешить может.

– Не!.. – последний раз выкрикнул Федька и повалился на землю.

Дед Савва подошёл, перерезал верёвки сначала у Федьки, потом и у Шумила. Федька рыдал злыми слезами, бил кулаками в землю и едва ли на людей не бросался.

– Суки! – хрипел он. – Всех заору, попомните у меня! Суки-и!.

. – голос его сорвался на визг, тонкий, никому не опасный, в котором не было ничего мужского.

Шумил по-прежнему ничего не понимал, стоял, вертя башкой и ожидая, что будет дальше.

Любуня подошла к нему, потянула за рукав.

– Ну что, болезный, пойдём. У нас жить будешь.

Уйти с площади Шумил немедля согласился. Он-то был уверен, что экзекуция ещё предстоит и не мог понять, что она закончилась не начавшись. По его мнению, конечно.

Любуня привела Шумила домой, усадила за стол.

– На вот, поешь. Много тебе, наверное, нельзя, и без того разжиреешь, но не голодным же сидеть.

– Звать-то тебя как? – спросил Шумил, облизывая ложку.

– Любуня.

– Ты тут одна живёшь, или как?

– С мужем. Только муж сейчас в карауле, таких как ты ловит. К утру вернётся.

– Это хорошо, когда муж ночами работает, – многозначительно произнёс Шумил.

– Караульщики всегда так. День он краулит, день – Митяй, Гулькин муж. Ну ты её видал, она на площади рядом со мной стояла, чернявая такая.

– Ага. А объясни-ка мне, Любуня, с чего это ваши на меня сначала взъелись, повязали, чуть ли не убить хотели, а потом отпустили подобру-поздорову?

– Как же, отпустили... Оборали тебя на полную катушку.

– Подумаешь!.. – отмахнулся Шумил. – Брань на вороту не виснет.

– Что верно, то верно. На вороту не виснет, она совсем на другом месте повисает. Ты, может, ещё не понял, а ведь ты теперь не мужик, а пустое место, вроде как козёл кладеный. Мекать да бекать можешь, а чтобы серьёзное что, это уж извини-подвинься, – в голосе Любуни звучала нескрываемая грусть.

– А с чего бы, думаешь, я тебя к себе домой привела, а на деревне никто слова не сказал? Это потому, что ты теперь не мужик, а одна видимость.

– Вот как? Видимость одна? – весело и зло спросил обораный Шумил. – А это мы сейчас проверим, мужик я или козёл кладеный.

Он поднялся из-за стола, шагнул к стоящей Любуне, обнял её, крепко прижав к себе.