Талисман Торгейля

– Почему вы решили, что мною движет великодушие? – спросил я с интересом.

– Взять с меня нечего. Единственное сокровище – жизнь, да ведь её ты не потребуешь?

– Откуда вам знать? – спросил я, ставя перед ним блюдо с яблоками. И смоквами. На эти пыльные, тронутые жучками плоды ушли последние крохи моего состояния.

Другие бы при этих словах начали креститься. Монах удивлённо развёл руками:

– Как ты можешь требовать то, над чем не властен? Моя жизнь принадлежит Всевышнему.

«Уже нет!» – едва не закричал я, когда он проглотил тёмно-коричневую винную ягоду.

Ощущать себя если не Творцом, то орудием в деснице его было томительно сладко.

– Мне, отец, нужен сущий пустяк, – сказал я, опускаясь рядом с ним. – Вы прошли многие земли. Видели чудеса, которые мне, простому горожанину, и не снились…

– Простому владельцу кольца-невидимки, – в тон мне добавил Каим. – Спрашивай, сын мой…

Сейчас я был выше мелких обид. Этой ночью он умрёт. Зачем на него сердиться?

– Вы многое повидали, отец.

Вы знаете о том самом Торгейле, что обвинён в колдовстве. Так скажите, правда ли, что Торгейль создал талисман бессмертия? Правда ли, что обладающий им будет иметь вечную жизнь, вечную молодость и неиссякаемое здоровье?

Юноша потянулся за смоквами. Губы его дразнили улыбкой.

– Торгейля и при жизни окружали легенды, – ответил он. – А после смерти он стал для многих едва не святым. «Житие многомудрого Торгейля» святейшая инквизиция уничтожает второй век. Я не единожды держал его в руках… прежде чем предать огню.

Чего только Торгейлю труд сей не приписывает! И кольца-невидимки, и приворотное зелье, и чудодейственный бальзам, врачующий любые раны, и сталь, превосходящую дамасскую… и постижение тайны вечной жизни…

– Но кольца-то невидимки есть! – вскричал я. – Ваша правда, отец, на погоду капризны, могут и на костёр отправить, но ведь они есть! И ежели Торгейль сумел…

– Так ты, сын мой, хочешь знать, открыл ли Торгейль секрет вечной жизни? – Во взгляде Каима была усталость – словно этот разговор он вёл каждый день своей долгой жизни.

– Ты, убелённый сединами, жил единственно жаждой узнать об этом?

Я подвинул светильник, чтобы тени не плясали на лице монаха. Мой голос был тих, а улыбка ни о чём не говорила. Пусть я слыл старым пнём, но чувствами своими я управлять научился. Да и предмет спора, в конце концов, был уже у меня. Каим ел смоквы, и я испугался, что он умрёт прежде, чем я окончу рассказ.