Ты у него одна

 – Боже, насколько была сильна любовь этой женщины к своему сыну. В эти последние минуты она расходовала свои последние силы на то, чтобы выпросить у нее для него благодати. – Ты ненавидишь его. Я все вижу. И меня и всех. Эмка, ты глупая, глумная баба. Зажратая по всем статьям. Не знаешь, чего хочешь от жизни. А жизнь, она… Ох, знала бы ты, дура, как пожить-то охота… Все внуков ждала от вас. Думала, что родишь и поумнеешь. А тебе Господь и детей не дал, потому как пустая ты внутри. Вся пустая. Без сердца ты.

А коли сердца нет, значит, и любить не можешь. Данилушка, сыночек…

Вера Васильевна прикрыла глаза, и грудь ее начала с шумом вздыматься. Пальцы судорожно вцепились в край одеяла. Обесцвеченная голубоватая кожа натянулась на острых костяшках суставов, того гляди порвется. Эльмире сделалось жутко. Время клонилось к вечеру. За окном смеркалось, комната погружалась во мрак. Она побоялась зажечь свет, чтобы не беспокоить больную, и сейчас жалела об этом. А тут еще Вера Васильевна, которая было затихла, вновь открыла глаза и начала говорить.

Теперь каждое слово давалось ей с большим трудом.

– Не смей обижать его!.. Он у меня один… Он любит тебя без памяти… И всю жизнь будет любить тебя… Только тебя одну… За что ему это, Господи?! Хоть бы ты послал ему другую девушку, а не эту…

Обижаться на умирающую женщину, лопочущую в предсмертном бреду гадости, было бессмысленно, но неприятное чувство все же разлилось в груди. Первым порывом было встать и уйти в свою квартиру, что располагалась напротив, на одной лестничной площадке.

С какой стати ей здесь сидеть?! Данила, зная о том, что матери осталось недолго, где-то шабашит. Будь прокляты его деньги! А она обязана сидеть у смертного одра этой обезумевшей тетки, выслушивать в свой адрес гнусности да еще трястись как осиновый лист.

Да, она не могла не признаться сейчас самой себе, что смерть страшна.

– Эмка… – снова захрипела ее свекровь. – Включи свет.

Хочу посмотреть последний раз на тебя. Скоро будет темно…

Сорвавшись со стула, Эльмира щелкнула выключателем и снова вернулась к изголовью умирающей. Села на табуретку. Подняла глаза на лицо Веры Васильевны и ужаснулась. Та плакала. Как же страшны были слезы умирающей женщины!..

– Клянись, гадина! – сипло потребовала свекровь и вдруг, совершив над собой невероятное усилие, приподняла свою невесомую руку и вцепилась в ее запястье.