Десятки лет

Мертвый.

Если есть в небе Бог

Это кровь или пот капает?

Боль упрятана в тишь за капами,

обнуления бритва росчерком

судьбу делает вмиг короче,

под стекло загоняя холодом.

Мне до жизни живому голодно,

мне бы, окромя боли, выдали

что-то теплое, но лишь вырвали

наживую, не зная жалости.

Криосон? Не сравниться аду с ним:

все забрав, в гроб кладут покойником.

Лучше смерть, чем в таком покое,

лучше смерть.

по-собачьи скулю и вою,

умоляя оставить память, но

равнодушие людей каменно.

Если есть в небе Бог и милостив,

сделай так, чтоб в груди не билось.

В Советском Союзе

Я не звоню ни тебе, ни в двери,

я не спешу на глаза являться,

можешь обидеться и простить,

можешь навеки разобижаться.

Все, что мне можно, что я могу,

этого мало, но в счет оплаты

я приношу тебе этот ком,

обложенный белой пушистой ватой.

Я замираю, и выдох-вдох

слишком не слышны, чтоб ты открыл мне.

Если б ты ведал, как на шаги

те мои, прочь от тебя, мне вылось,

как жгло мне душу, а не разлом

хрупких костей в слишком хрупком теле.

Лучше бы взрывами разнесло

сердце мое, как тот геликерриер.

Я ухожу, но под дверь твою

кладу этот ком, может, даст ответы.

Самое хрупкое в Советском Союзе

всегда заворачивали в газету.

Боль

Глаза как стеклянные. Смотришь, и тени прошлого

обретают тело, размалывают в крошево

все, что могли бы выстроить, выковать, изваять.

Боль – ледяная гладь,

боль – ледяной кокон с телом твоим внутри,

я – зевака, шагающий мимо ее витрин,

где ты, не протягивая рук, молишься белым ртом.

Тени твои заходят в меня, как в дом,

тени твои забирают все то, чем жил,

тени твои обтачивают ножи

о кости, неподвластные времени и векам.

Ты молишься, но твои боги теперь – ветра,

череп, в снегах оставшийся, облизавшие до кости.

Тот, мертвый, меня прости.

Я бегу по дорогам памяти

Я бегу по дорогам памяти,

я ищу на ней твою тень.