Шашка

В страду, конечно, нанимали ещё батраков, не без этого – не успевал отец вместе с Каином в четыре руки со всем хозяйством справляться, рыбалить, на охоту ходить, а дочкам-то на приданое надо было зарабатывать!

Больше всего завидовал Дунька тому, что старшему брату по наследству перешла дедовская шашка – с потемневшей дубовой рукоятью, позолоченным эфесом и хищно выгнутым лезвием. Прогиб у неё был чуть-чуть больше чем надо, и это придавало шашке особый шик и красоту. На серебристой режущей кромке было несколько едва заметных зазубрин – это, если верить рассказам отца, одно время басурмане приноровились в плечи черкески полосы железа вшивать, чтобы берегли они их от казацкой шашки.

Только бесполезно было – всё равно разваливал их дед от плеча до пояса страшным ударом. Удар этот был чисто каратаевский – только они умели рубануть так, чтобы тело человеческое мягко и плавно развалилось на две половины, выпустив сизые петли кишок. Шептались ещё станичники, что шашечки у них были не простые, а заговорённые, потому как без колдовства не под силу простому смертному так половинить человека.

Старший брат часто снимал дедовское оружие со стены и, на зависть Дуне, выходил на двор лозу порубать. Такие упражнения в казачьих семья поощрялись – сызмальства пацаны к оружию должны привыкать. А к своей шашке отец строго-настрого запрещал прикасаться. В свои пятьдесят лет был он ещё не слабым казаком и всегда приговаривал, что выпустит любимую шашку из рук только после смерти и пусть она тогда внучатам достанется – Петенькиным деткам.

Частенько горько плакал по ночам Дунька от такой несправедливости. Зависть и обида душили его, во сне и наяву грезил он шашкой, принадлежавшей бы только ему, ему одному. Он почти ощущал, как ребристое дерево рукояти ложится в ладонь и непередаваемый стальной звон лезвия отдаётся в руку и волнует кровь. Просыпаясь, с горечью осознавал, что нет у него никакой шашки и, накрывшись подушкой, давал волю слезам.

Плакать надо было беззвучно и осторожно – не дай Бог, отец услышит или прознает, что Дуня плакал, порки тогда не миновать – казак слёзы лить может только один раз в жизни – на похоронах матери. Вспомнив об этом, он ещё больше начинал рыдать, страшно становилось когда представлял мёртвой свою мать – тихую безответную женщину, часто украдкой ласкающую своего младшенького сыночка.