Бесчеловечность

– И что теперь?

– Скорее всего, тебя отвезут в СК для сдачи материала на ДНК-тест. Я уже дал показания начальнику следственной группы, рассказал, что ты едешь, показания у тебя брать, скорее всего, не будут. Просто идентифицировать личности погибших надо.

– А вы уверены, что мама не вышла из отделения до взрыва?

– Если ее нет сейчас рядом со мной, значит, уверен. Она же отдала мне сумку. Куда она уйдет без нее?

– Понятно, – пробормотал я, осознавая, что спросил глупость. Мозг готов был воспроизводить что угодно как защитную реакцию.

– Я наберу тебе через пару часов. И, пожалуйста, не делай глупостей. Будь сильным, – сказал Востриков на прощание, и меня чуть не стошнило от такого пафоса. На первый взгляд, он был намного ближе к тому, чтобы сотворить какую-нибудь глупость.

– Ага, – ответил я и пожал ему руку. Востриков развернулся кругом и не самой твердой походкой снова направился к оградительной ленте. Подняв ее, он сделал еще пару шагов в сторону отделения и застыл, оглядывая место крушения его любви и надежд на счастливое будущее.

Постояв минуту, он вышел, вытирая глаза, и ступил на тротуар, все так же шатаясь.

– Виктор Игнатьев? Игорь Мамаев, старший лейтенант Следственного комитета. Я сопровожу вас для сдачи материала на ДНК-тест. Пройдемте со мной. Думаю, майор Востриков вам уже все объяснил.

Мы пошли к темному фургону без каких-либо опознавательных знаков. Следователь открыл передо мной дверь и я зашел внутрь, где сидело еще двое сотрудников комитета.

Я сел на свободное место, Мамаев зашел следом и захлопнул дверь изнутри, от чего машина немного пошатнулась. «Саня, поехали», – обратился он к водителю, после чего тот повернул ключ зажигания, и мы тронулись.

Разговаривать не хотелось. Следователи пытались наладить диалог, но я отвечал на все вопросы односложно, и вскоре они от меня на время отстали. Я уперся взглядом в стекло, как будто, знаете, оно не прозрачное, а приставлено к свежевыкрашенной серой стене, с шершавостями и потертостями, созданными искусственно и не очень умело.

Глаза не фокусировали картинку. Только пелена и бельмо. Я вспомнил про Машу, но так, по остаточному принципу. История двух-трехчасовой давности меня больше не интересовала. Возникло чувство, что меня вообще больше ничего в жизни не интересует. Мамы больше нет. Ничего больше нет. Только я один, и вокруг – серая свежевыкрашенная стена.