Девушка из трущоб

Да и как можно любить нечто невысокое, бесформенное, с лишним весом и отсутствием малейшего намека на фигуру? Глаза – серые, небольшие, маловыразительные, ресницы – короткие и белесые и потому совершенно не заметные, волосы – редкие, светло-русые, губы – ни то ни се, ни полные, ни тонкие. Конечности толстые, словно обрубки, грудь большая и обвислая, как вымя у коровы. В общем, на такую и в темноте без бутылки не посмотришь.

Потому и одевалась Ася постоянно в обноски, стараясь найти в местных магазинах вторсырья широкую и длинную одежду тёмных, немарких цветов.

Вот и сейчас, надев чёрные брюки на пару размеров больше и коричневую кофту-балахон, обув видавшие виды кеды, девушка взяла с табуретки хозяйственную сумку, помнившую молодой еще Ангелину Васильевну, и как можно тише вышла из квартиры.

Длинные деревянные лестницы с кое-где основательно подгнившими ступеньками «радовали» обоняние привычными кислыми запахами нечистот и дешевого пойла, день и ночь употребляемого большинством здешних жителей.

Освещение… Даже старожилы забыли, что это такое. Тусклый желтый свет иногда пробивался через грязные, десятилетиями не мытые небольшие оконца под потолком. Его не хватало даже для лестничных пролетов, что уж там говорить о ступеньках. Но те, кто ютился в этих трех– и пятиэтажках, в каморках, почему-то по незнанию названных квартирами, давно выучили дорогу и привыкли шнырять, словно крысы, вверх и вниз в темноте, разве что изредка зажигая ручные фонарики. Последнее считалось роскошью. Да и зачем он нужен, тот свет, если есть слух, обоняние, интуиция, в конце концов?

Ася, выросшая в этих местах, в свои восемнадцать знала каждый закуток этого относительно безопасного, по сравнению с другими строениями, дома, да и в близлежащих кварталах ориентировалась сравнительно неплохо. Это туда, ближе к реке, давным-давно отравленной многочисленными фабриками и заводами, лучше не соваться, если, конечно, жизнь дорога. А здесь… Здесь вполне можно жить. Или делать вид, что живёшь.

У входа, прямо возле двери, распластался пятиконечной звездой, словно греясь на осеннем холодном солнце, дед Митрич. Снова пьяный. Снова в одних подштанниках. Снова грязный, как боров после лужи. Привычно переступив через храпевшее тело, Ася, нагнувшись, надела на ноги целлофановые пакеты и, чуть переваливаясь, неспешно потопала по остаткам гравийки, давно смешавшейся с постоянной в этих местах жидкой грязью, тщетно стараясь выбирать места почище.